Поляков Ю. Совдетство 16+

Журнальный гид

Юрий Михайлович Поляков - русско-советский писатель и прозаик. Имеет премию Н. В. Гоголя и Бунинскую премию. Широкую популярность получил после публикации книг «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба». В 1979 году он выпустил свою первую книгу стихов «Время прибытия», а через два года вышел еще один сборник - «Разговор с другом». В 1980-х одна за другой вышли его самые популярные книги. В частности «ЧП районного масштаба» было экранизировано, после чего и многие другие работы автора попали в кино.. В 2001 году Ю. М. Поляков стал главным редактором «Литературной газеты. Его произведения были переведены на многие языки и включены в школьную программу. В 2015 году ему был запрещён въезд на территорию Украины. В 2017 году покинул пост главного редактора «Литературной газеты». В январе 2018 года стал доверенным лицом Владимира Путина на президентских выборах.

Поляков Ю. Совдетство: Повесть / Ю. Поляков // Москва. – 2021. - № 8/9.

Если еще кто- то еще не читал прозу Юрия Полякова, то начинать можно, и нужно, с этой повести. Именно из нее понятно, как формировалась его личность, закладывались основы характера. С неихменным юмором писатель описывает один день из жизни 11-летнего школьника в Москве брежневских времен. День наполнен событиями, характерными для советского времени и легко узнаваемыми людьми, родившимися не раньше 90-х годов. С особой любовью в этой биографической повести рассказывает Поляков о своих родителях.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:  

Тимофеич весело посмотрел на меня, поспешно встал со стула и шагнул к шифоньеру. Заметив мой укоризненный взгляд, он усмехнулся — мол, Бог троицу любит — и взялся за ключик, торчавший из скрипучей дверцы... Но тут в комнату влетела раскрасневшаяся у плиты Лида с шипящей сковородой в руках:

— Ой, горячо, ой, не могу-у-у!

Я быстро отодвинул плетеную хлебницу и солонку, освобождая место для фанерной подставки, и маман, уронив на нее чугунную лохань, затрясла в воздухе обожженными пальцами.

— Ой-ой-ой!

А Тимофеич непонятно как (в кино это называется комбинированными съемками) вмиг перенесся от шифоньера к тумбочке, включил телевизор, сел к столу и с нарочитым вниманием уставился на экран, где чер­но-белый князь Игорь пел:

О, дайте, дайте мне свободу!

Я свой позор сумею искупить,

Спасу я честь свою и славу

И Русь от недруга спасу...

— А что по другой программе? — спросила Лида, держась пальцами за мочки ушей.

— «Сельский час».

— Тогда пусть уж поют...

Я осторожно, с помощью полотенца, снял со сковороды раскаленную крышку. В нос ударил долгожданный запах домашнего ужина, и открылась дивная картина: тонкие кружки золотого, с коричневыми подпалинами картофеля, пересыпанные истомленными кольцами лука и полупрозрачными, в темных прожилках кусочками сала, каждый размером с молочную ириску. Такой домашней вкуснятины в пионерском лагере не дождешься! Жарево скворчало и даже подрагивало в сковороде, словно сердясь на глупых людей, которые не спешат наброситься на кушанье, пока не остыло. Я спохватился и наложил себе гору картошки, выбирая со дна подгоревшую — она мне нравится своим хрустом и напоминает обугленные клубни, которые мы пекли в золе во время однодневного похода на речку Рожайку и обратно. Правда, бабушка Аня обычно предупреждает страшным голосом: «Не ешь горелое! Желудок испортишь!»

— Миш, совсем забыла: Батурины взяли билеты! — радостно сообщила Лида, накладывая отцу в тарелку.

— Да ну?! Я уж думал, улыбнулось Профессору море! — И он подмигнул мне, как сообщнику.

— Нет! Валентину все-таки отпустили с работы. В последний момент. А то она вся испереживалась... Башашкина ведь без присмотра нельзя отпускать! Сам знаешь. И Пцыроху ему не доверишь...

— Да уж... Сто грамм не стоп-кран. А ты — буржуй — в море покупаешься! — посветлел лицом Тимофеич и дал мне ласковый отцовский подзатыльник.

Редкий на улыбку, в такие минуты он необычайно красивел, удивительно напоминая артиста Ларионова, играющего юнгу Дика в «Пятна­дцатилетнем капитане». Лида как-то полушутя призналась, что влюбилась в отца именно за это сходство. «Больше, значит, не за что было?» — обиделся он. И родители потом долго выясняли отношения, как ледышками, кидаясь друг в друга неведомыми мне мужскими и женскими именами. А вот я влюбился в Шуру Казакову за то, что она одновременно похожа и на Миледи, и на Констанцию Бонасье из «Трех мушкетеров», хотя если бы Шура не была на них похожа, я бы все равно влюбился....

— Когда едут? — уточнил отец.

— Послезавтра, в 15.45. С Курского вокзала.

— Как же Валька билеты впритык достала?

— По брони Главторфа, как обычно.

— А-а... Ну, понятно. Это нам, косорылым, с ночи надо очередь занимать или за месяц брать. И Профессору тоже взяла?

— Конечно! Верхняя полка.

«Лучше верхней полки в поезде только последняя парта в классе!» — подумал я, наблюдая, как коварный хан Кончак с нарисованными бровями прельщает нашего князя конями, шатрами, булатами, красивыми плен­ницами, но у Игоря есть дома жена, и он к ней скоро сбежит. Эту оперу передают часто и по радио, и по телику, поэтому содержание я знаю почти наизусть.

В дверь постучали, и в комнату заглянул лысый дядя Витя Петрыкин, отец моего друга Мишки:

— Приятного аппетита!

— Спасибо, Виктор. Садись к столу! — строго пригласила мать.

— Да нет, мы с Валюшкой уже... того... перекусили.

— Дядя Витя, а Мишка когда вернется? — спросил я с набитым ртом.

— Прожуй сначала! — наставительно буркнул Тимофеич.

— Позавчера только в деревню увезли дружка твоего. На парное молочко. Теперь жди к первому сентября.

— Жа-алко!

— Оно конечно.

— А что там ваш Володя? — участливо поинтересовалась маман.

— И не спрашивайте, Лидия Ильинична! Как лег лицом к стенке — так и лежит. Скоро два месяца...

— А институт?

— Не желает. Ничего теперь не хочет... Говорит, в армию пойду.

— И то дело! — кивнул отец. — Проветрит башку и поступит через два года.

— А если на флот? — спросил я.

— Тогда через три. Я три с половиной года отбарабанил — и живой.

— Миш, ну что ты ерунду мелешь! Вить, а врачам-то показывали?

— А то как же! Не раз.

— И что?

— Сказали, стресс.

— Это еще что за дрянь такая? — удивился отец. — Не слыхал.

— Новая болезнь. Нервная, — вздохнул Петрыкин. — Лечить не умеют. На организм на молодой надеются. Тимофеич, козла-то забьем после ужина?

— Никаких козлов! — вскинулась маман.

— Посмотрим! — набычился отец: он терпеть не мог, когда им «ру­лили».

— Тогда я четвертого не ищу!

— Третьего тоже не ищи! — парткомовским голосом предупредила Лида, намекая на распитие в неположенном месте.

— Ну что вы такое, Лидия Ильинична, говорите! — обиделся Петрыкин и, закрывая дверь с той стороны, напомнил: — Тимофеич, ждем!

Но маман знала, о чем говорила. Дядя Витя славился тем, что иногда напивался до беспамятства. Несколько раз его, беспробудно спящего, привозил на мотоцикле с коляской наш участковый Антонов. Этой зимой соседа где-то подобрали и приволокли в общежитие на санках. Чуть не замерз. С отцом такого никогда не случалось, хоть и он тоже не без греха. Пока Лида жарила на Большой кухне картошку, ему удалось дважды сделать свое дело: достать железную фляжку из тайника — бокового кармана зимнего пальто, висевшего в нафталиновой темноте шифоньера, плеснуть в хрустальный стаканчик, поспешно выпить, занюхать черным хлебом и погрозить мне пальцем, мол, не проболтайся, ни-ни! У отца есть такая специальная фляжка, плоская и выгнутая, чтобы плотнее прилегала к груди. Он называет ее «манерка».

— Почему «манерка»?

— А леший его знает. Манерка — и всё тут.

В ней Тимофеич выносит с завода спирт, которым положено протирать контакты. Не знаю уж, или контактов там слишком много, или они какого-то невероятного размера, или их вообще никогда не протирают, но такие же фляжки на предприятии имеют почти все работяги и даже отдельные труженицы.

— Миш, попадешься — с завода выгонят! — постоянно предупреждает маман.

— Ладно тебе...

— Послушай, на совещании в райкоме сказали: принято решение — покончить с несунами навсегда.

— Ага, пусть сначала начнут!

— Как не стыдно! Ты же коммунист!

— А коммунистам никто даром не наливает. Кто же, интересно знать, меня выгонит? И так работать некому! — усмехается в ответ Тимофеич. — Лимиту разную зазывают из деревни.

— А сам-то ты откуда?

— От верблюда.

Это чистая правда: не про верблюда, а про то, что работать некому. У проходных, по крайней мере на нашей Бакунинской улице, повсюду висят застекленные объявления, сверху крупно написано: «ТРЕБУЮТСЯ». А пониже и помельче перечисляется, кто именно: токари, слесари, водители, наладчики, фасовщики, грузчики, электрики, лекальщики, фрезеровщики, плотники... Позарез нужны даже карусельщики и револьверщики, хотя, казалось бы, желающих покрутиться на карусели и пострелять из револьвера должно быть выше крыши. Но это мне раньше так казалось — в детстве. Теперь-то я знаю, револьверщики из револьвера не стреляют, а карусельщики на карусели не крутятся. Те и другие работают на токарных станках. Наш сосед дядя Коля Черугин мне объяснил.

Мой отец, кстати, электрик и всюду требуется. Когда по телевизору рассказывают о страшной безработице в Америке, меня переполняет чувство гордости за нашу страну, где человек всегда уверен в завтрашнем дне и никогда не останется без дела. Правда, ни на одной школе почему-то не висит объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ЗАВУЧ ИЛИ ДИРЕКТОР», а когда я поинтересовался у Лиды, отчего никто не требуется в райком, она испуганно приложила палец к губам и попросила никому больше такой идиотский вопрос не задавать.

— Почему?

— По кочану!

Так она всегда говорит, когда не знает ответа или считает, что я еще не дорос до правильного понимания. Взрослые даже не догадываются, насколько мы, несмышленые, хорошо разбираемся в том, до чего, по-ихне­му, «не доросли»!

— Миш? — ласково спросила Лида, подкладывая ему картошки. — Мы-то с тобой когда на море поедем, слышишь?

— Слышу, — буркнул отец, не отрываясь от телевизора, хотя оперу терпеть не мог, предпочитая балет.

На экране как раз начались буйные половецкие пляски. Из балерин ему нравится Уланова, а молодую и перспективную, как уверяет Серафима Николаевна, Плисецкую он называет почему-то пляшущим циркулем.

— Так хочется в море окунуться! — мечтательно промолвила маман, поведя молодыми плечами.

— У меня отпуск в ноябре.

— Опять? Почему?

— График такой.

— Тебе уже два года отпуск летом не давали. Сходи в завком!

— Бесполезно. Скажут как обычно: ты, Полуяков, коммунист и должен понимать производственную необходимость. Сами, суки, в июле отгуливают.

— Ты все-таки сходи!

— Ладно, схожу. Лид...

— Что?

— Под картошечку надо бы!

— А разве праздник сегодня? — строго удивилась она.

— А как же? Сын из пионерлагеря вернулся!

— И то правда. В завком сходишь?

— Схожу.

— Честное партийное?

— Честное партийное, — твердо пообещал отец и добавил: — Без креста!

Тут вот какая хитрость: если даешь слово, но при этом держишь, например, в кармане скрещенные пальцы, клятва не считается, ее можно не выполнять, а сказав «Без креста», ты обрекаешь себя на исполнительность.

— Ладно, только одну рюмочку! — благосклонно кивнула Лида.

— Две.

— Одну.

— Одну так одну. — Отец бросил на меня веселый взгляд, мол, видишь, сынок, Бог-то все-таки любит троицу!

Он играющей походкой шагнул к холодильнику, где стояла легальная бутылочка с разведенным спиртом, настоянным на лимонных корках. Раньше, до покупки «Бирюсы», масло, колбаса, сметана, напитки хранились у нас в авоське, вывешенной за окно — в форточку. Холодильник мы приобрели едва ли не позже всех соседей, потому что Лида никак не могла выбрать марку, мучилась полгода, даже похудела от колебаний — наверное, у нее тоже был «стресс», как у Вовки Петрыкина. Но, с другой стороны, ее можно понять. Попробуй выбери сразу! «Саратов» слишком громко работает. У «Севера» крошечная морозилка — на полцыпленка. «Апшерон» чересчур громоздкий для нашей комнаты. А на «ЗИЛ», самый лучший, вместительный, с покатыми женскими плечами, надо записываться, бегать на переклички и ждать года полтора. Башашкин сказал, что если бы Лида жила на Западе, то давно бы спятила, потому что там в продаже не пять-шесть, как у нас, а сто видов холодильников.

— Они там совсем ненормальные? — изумилась тетя Валя.

— Это капитализм, глупая женщина! — ответил дядя Юра. — Конкуренция творит чудеса!

Я хорошо помню, как произошел окончательный выбор. Отец, увидев, что Лида снова куксится и подозрительно нюхает, достав из форточки, кусок докторской, так хватил кулаком по столу, что задребезжал сервант и вылетела пробка из графина.

— Или ты сейчас же скажешь, какой холодильник мы берем, или я... или я... — Он побагровел и глянул на меня. — Или я Пцырохе мопед куп­лю! Хочешь мопед, сын?

— Хочу! — прошелестел я сухими губами, понимая, что в гневе Тимофеич способен даже на такое безумие, как покупка мопеда.

— Сейчас, сейчас... — взмолилась несчастная Лида, перебирая трясущимися руками бумажки, куда она тщательно записывала свои впечатления от разных холодильников.

И тут по радио, а оно у нас молчит, только когда работает телевизор, зазвучала песня, тогда ее передавали почти каждый день в исполнении Иосифа Кобзона, который очень нравится Лиде, хотя Башашкин, знающий мир музыки, уверяет, будто он совсем лысый, как Джакомон из сказки Родари про Джельсомино в стране лжецов. Певец тоже носит парик, то нахлобучивая его на брови, то, наоборот, сдвигая на затылок, будто шляпу. Из приемника донесся бархатно-серебристый голос:

До свиданья, белый город

С огоньками на весу!

Через степи, через горы

Мне на речку Бирюсу.

Только лоси славят в трубы

Там сибирскую весну,

Только валят лесорубы

Там ангарскую сосну.

Там, где речка,

Речка Бирюса,

Ломая лед, шумит,

Поет на голоса,

Там ждет меня таежная,

Тревожная краса!

— «Бирюса»! — расцвела Лида.

— Точно?! Не передумаешь?

— Нет! Никогда!

Так, благодаря лысому Кобзону, у нас появился холодильник.

Тимофеич ликующим движением достал из «Бирюсы» легальную бутылку и попутно выхватил из серванта хрустальный стаканчик, уже дважды ранее использованный. Лида молча заменила стаканчик крошечной рюмкой из сиреневого стекла. Отец покорно пожал плечами, не возражая, и явно переборщил: уж за что, за что, а за размер питейной емкости он обычно бьется до последнего, как партизан в окружении. Все бы, наверное, обошлось, но тут «Бирюса», из которой выпустили немного холода, автоматически включилась, подпрыгнув и содрогнувшись так, словно там, внутри, заперли буйнопомешанного карлика. Выбирая марку, бедная Лида такой особенности агрегата не учла, но ради мира в семье мы дружно не замечали этот дефект. Однако сегодня отец, уязвленный сиреневой рюмочкой, вопреки негласному уговору, глянул на прыгающий холодильник и злопамятно усмехнулся. Лучше бы он этого не делал...

— А ну, дыхни! — взорвалась мать.

Опытный Тимофеич сразу осознал свою ошибку и попытался дыхнуть, не выпуская, а, наоборот, втягивая в себя воздух, — особое искусство, необходимое в семейной жизни. Обычно у него это получалось, но не сего­дня.

— Эх, ты! При ребенке! Не стыдно?

— А ну вас всех к лешему! — выругался отец, закурил беломорину и включил телевизор еще громче.

Дикие звуки половецких плясок наполнили комнату. Хорошо, что в нашем старинном доме стены толщиной в метр и соседи ничего не услышат, даже если у нас будет петь вживую хор Большого театра.

«Бог любит троицу», — насмешливо подумал я, подкладывая себе картошки.

В моем воображении уже расстилалось, искрясь, как платье певицы Ге­лены Великановой (бабушка Аня считает, будто у нее один глаз стеклянный), лазурное море с белыми теплоходами на горизонте. Пенные голубые волны, шурша, накатываются на прибрежную гальку, и видно, как в прозрачной воде проплывает, сверкая боками, косяк серебристой чуларки, а чуть дальше качаются синие студенистые медузы.