Чванов М. Моя родословная 16+
Журнальный гид
Чванов Михаил Андреевич. Родился 25 июля 1944 года, русский, образование высшее, в 1967 году окончил филологический факультет Башкирского государственного университета. Преподавал математику и черчение в сельской школе, был разнорабочим на стройке, работал в молодежной газете. ... Его стараниями восстановлен храм во имя Димитрия Солунского в родовом имении С..Т.Аксакова. В 2000 году Святейший Патриарх наградил Михаила Чванова орденом Преподобного Сергия Радонежского III степени – «во внимание к помощи в восстановлении Димитрие-Солунского храма в селе Надеждине», родовом имении С.Т. Аксакова, а в 2014 – орденом святого благоверного князя Даниила Московского.
Чванов М. Моя родословная : Воспоминания / М. Чванов // Наш современник. – 2021. - № 10. – С. 9 – 52.
Свою родословную надо знать, но понимаем мы это уже в зрелом возрасте, когда рассказать о наших предках уже некому. А Михаил Чванов о своей родословной знает все, и рассказывает всем желающим. К тому же, написаны воспоминания так захватывающе, что невозможно оторваться. Его предки по отцу и матери в начале 19 века были куплены у помещика и отправлены на Южный Урал крепостными, и с тех пор так и живут на Урале поколения Чвановых, людей самобытных, горделивых и талантливых.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из произведения:
В школе мы изучали историю Древнего Рима, Греции, но только не историю родного края. А уж историю своей семьи – Боже упаси, можно до такого докопаться, что лучше не трогать. А может быть, я просто был не любопытен, отчего испытываю стыд и перед своими предками, и перед самим собой. Я завидую своим землякам, башкирам и татарам, которые знают свою родословную до пятого, шестого колена, а то и дальше, хотя наша общая российская судьба ломала их не меньше нас. Уже взрослым я узнаю, что мои предки по отцу и по матери в начале XIX века были куплены у какого-то помещика на Южный Урал работными людьми, попросту говоря, крепостными на строительство железоделательного Симского завода горнозаводчиков Твердышева и Мясникова на земле, купленной или захваченной у башкир Шайиан-Кудейской волости. Как говорила моя бабка по отцу, Лукерья Ивановна, в девичестве Юдина, нас, Чвановых, проиграла в карты Екатерина Вторая кому-то в Подмосковье, а уж оттуда мы были проданы сначала в Поволжье, а потом уж в Симской завод вместе со своими родственниками Курчатовыми, как потом окажется, предками «отца» отечественной атомной бомбы Игоря Васильевича Курчатова. В этом Симском заводе 30 декабря 1902 года по старому стилю он и родился – уже в семье выпускника Уфимской землемерной школы, помощника лесничего по лесо – и землеустройству в Симской горнозаводской даче, Василия Алексеевича Курчатова, а мои предки так и остались крестьянами, чтобы в 30-е годы XX столетия снова попасть в крепостную неволю, которая, пожалуй, была покруче прежней.
Пытался я выяснить происхождение своей фамилии. По всему, фамилия, древняя, произошла, когда фамилии на Руси были большой редкостью. Было ведь в большинстве случаев как: Петр Иванов сын, или Иван Петров сын. Уже в церковной летописи 1606 года зафиксирован Чванов Феодорит, старец Вассианской Строкиной пустыни. По одной версии фамилия Чванов произошла от глагола чваниться – гордый, тщеславный, важный… Но в то же время в церковно-славянской лексике встречается слово «чван» в значении «сосуд, посудина». В таком случае можно предположить, что основатель рода Чвановых занимался изготовлением различных сосудов, в том числе, может, обыкновенной посуды.
Мои предки жили работными людьми не при самом заводе, а в заводской деревне Муратовке: заготавливали необходимый для строительства завода лес, жгли древесный уголь, занимались извозом руды и готовой продукции. Во время Пугачевщины деревня была дотла сожжена восставшими башкирами, а многие мои родственники и не родственники были побиты.
Оставшиеся в живых, отстраивались заново.
После царского манифеста 1861 года по освобождению крестьян из крепостной неволи мои предки выделились из Муратовки и основали деревню Русский Малояз, назвали так, потому что ниже по течению речки Малояз уже была деревня Татарский Малояз – татар-припущенников.
Со временем Чвановым, уже крепко вставшим на ноги, стало тесно и в Русском Малоязе. И в 1874 году 5 семей Чвановых, продав скот и холсты, оставив себе только по 2 лошади, на одной в поле не поработаешь, вскладчину купили у башкир свободную землю по 5 рублей за десятину на красавице реке Юрюзани выше по течению древней башкирской деревни Каратавлы. Несколькими годами позже к ним подъедут еще несколько семей из села Илек, тоже бывшие работные люди Симского завода, а также из-под Перми, еще откуда-то. Место присмотрели, когда возили изделия Симского завода на Каратавлинскую пристань, где они догружались на барки с изделиями Юрюзанского и Катав-Ивановсого горных заводов, стоявших выше по течению. В этот день торжественно при всем честном народе в Катав-Ивановском и Юрюзанском заводах спускались пруды, чтобы вода скрыла на время сплава по реке многочисленные перекаты и опасные камни-останцы, а в береговых скалах, в которых ударялась река на крутых поворотах, были устроены отбивные щиты из бревен, железные костыли от которых сохранились до сих пор, вызывая недоумение туристов. Догрузившись на Каратавлинской пристани барки сплавлялись дальше вниз по Юрюзани, которая впадала в реку Уфимку, или Караидель по башкирски, что значит Черная река, а та в реку Белую, или по башкирски Агидель, а русские люди, памятуя, что ее воды через Каму впадают в Волгу, называли ее Белой Воложкой. В Уфе изделия перегружались на пароходы, которые плыли до Нижнего Новгорода и дальше, покупателями железа у Ивана Борисовича Твердышева были английские купцы Томас Фольдуст, Джексон, Велден, Бехстер, Фридрикс, Гом и другие. А сплавщики от Уфы пешком возвращались обратно на Симской завод. Сохранились лоции сплава: где по минутам были расписаны короткие остановки, чтобы не упустить воду, отмечались редкие деревни, опасные скалы. Удивительный фольклор родил этот богатый впечатлениям и опасностями сплав.
Место для деревни мои предки выбрали напротив горы Сосновки. Здесь Юрюзань в лугах расходилась на два рукава, один из которых был старицей с множеством на всем ее протяжении студеных родников. Рукава образовали два больших острова, на которые без пастуха можно было выгонять скот. Несколько лет назад, проездом заехав на родину, обнаружу, что Юрюзань в весеннее половодье прорвалась в древнее русло, заливные луга-пастбища оказались за Юрюзанью, и деревня оказалась без выгонов, впрочем, они оказались не нужными нынешней деревне, уже никто в ней не держит скотину. Но деревня осталась и без родников, а колодцы, которые раньше были в каждом дворе, в свое время были заброшены, пришлось тянуть водопровод.
Перед строительством домов, как положено в таком случае, отслужили молебен в честь Михаила Архангела и, назвав будущую деревню Михайловкой, приступили к строительству домов. Наш семистенный дом до самого последнего времени был самым большим в деревне. Он сложен всего из девяти венцов, такие огромные сосны росли на его месте, концы бревен не пилены, а рублены, тесовая крыша была просмолена, что она простояла без ремонта почти 90 лет. Дом до сих пор стоит, единственный в деревне постройки 1874 года.
Вслед за большевиками мы в хвост и в гриву кроем Временное правительство. Но, как к нему ни относись, за полгода своего существования оно успело провести начатую царским правительством Всероссийскую сельскохозяйственную и поземельную перепись. Следующая будет только в 30-е годы. Она покажет большевистской власти, насколько катастрофическими для страны стали результаты ее хозяйствования, потому ее итоги будут засекречены, а организаторы ее будут расстреляны. Что касается Всероссийской сельскохозяйственной и поземельной переписи 1917 года, опросные листы по воле судьбы сохранились, кажется, только в Башкирии. Остальные погибли в пламени революции и Гражданской войны. Большевики уничтожали все, что было до них. Их можно понять, они начинали с нуля новую эру человечества. Мой прадед, Степан Тимофеевич Чванов, не самый богатый в Старо-Михайловке хозяин, согласно этой переписи, при трех сыновьях, старший из которых во время переписи был на Германской войне, имел 7 лошадей старше 4-х лет, 3 лошади не рабочих, жеребенка, 4 коровы, нетель, 2 теленка, 3 овцы, 4 свиньи, 3 подсвинка, мелкую живность уж не перечисляю, молотилку, веялку, телегу на железном ходу, 5 десятин купчей и 37 десятин арендованной земли (1 десятина – 1.09 гектара).
К этому времени в деревне было уже 88 домов. 35 домохозяев были Чвановы, а это значит, что, по крайней мере, в 35 других домов замуж выходили тоже Чвановы. Население деревни стремительно росло, но увеличение дворов имело и другую причину. До 1917 года отцы семейств не спешили отделять женатых сыновей, потому что крестьянский уклад жизни требовал общих усилий в работе, тем более в суровом уральском климате. После революции крестьянский уклад стал резко меняться. Чтобы не попасть в число кулаков, стали срочно отделять женатых сыновей, особенно, когда из Центральной России стали доходить слухи о сплошной коллективизации.
Помимо своего хозяйства Степан Тимофеевич, исполнял, если можно так сказать, две общественные нагрузки: был деревенским кузнецом и, зная грамоту, исполнял обязанности сельского писаря. По зову души вел летопись не только Михайловки, но и соседних селений, в том числе башкирских и татарских: кто, когда родился, женился, умер, какие были земельные споры, какие аномальные явления случались в природе… И по каждому случаю имел свое мнение, в том числе, и в послереволюционное время. Наверное, от него ко мне передалась пагубная страсть к писательству. Говорили, был Степан Тимофеевич, как все Чвановы, невысокого роста, но коренастым и обладал огромной физической силой. Был непременным участников башкирских сабантуев, приходил на них незваным гостем и часто выходил победителем в национальной борьбе куреш, башкиры не могли простить ему этого. Было ли так на самом деле, но, по семейной легенде, кончилось это тем, что ему однажды добавили в водку, а выпить он, мягко говоря, любил, сулемы, которая прожгла ему насквозь пищевод и желудок, отчего он в страшных мучениях и умер.
После его смерти и после смерти его сына, моего деда, Алексея Степановича, в бабкиной половине нашего дома на средней полке большого деревянного шкафа, или, как у нас говорили, шкапа, лежали эти две большие пожелтевшие от времени амбарные книги-летописи, и опять-таки со стыдом и с горечью не могу понять, почему я уже старшеклассником не проявил к ним интереса. А еще в шкапу по полкам лежали фотографические принадлежности, а в боку шкапа было проделано окошечко с красным стеклом, это была своего рода фотолаборатория. Стеклянные негативы большими стопками лежали в подполе, я видел их каждый раз, когда по просьбе бабки спускался туда за картошкой. В этих негативах была своеобразная фотолетопись деревенской жизни. Дело в том, что на половине деда с бабкой в войну жил на всякий случай эвакуированный по предписанию Сталина из Москвы немец Карл Карлович, фамилии уж не помню. А может, он был и не Карл Карлович, но все так его называли. За четыре года эвакуации Карл Карлович перефотографировал всех родившихся и умерших, отправляющихся на войну и редких вернувшихся с нее не только в Старо-Михайловке. Кроткий и мягкий человек, каково ему было, когда в деревне, в том числе, и дед с бабкой стали получать с фронта похоронки. И никто ему, немцу, сгоряча дурного слова не сказал, не плюнул в глаза.
Деда своего, Алексея Степановича, я помню смутно. уже тяжело больным, уже не встающим с постели, он мог только садиться. Шел из Русского Малояза с чьей-то свадьбы, жалея сапоги, в которых еще женился, разулся, о какую-то колючку уколол ногу, кончилось это то ли заражением крови, то ли раком. Сидел на деревянной кровати, к нему постоянно приходили люди. Он очень любил меня, то и дело звал меня к себе, но я почему-то боялся его и при первом удобном случае убегал. И бабка мне строго выговаривала:
– Ты что это все время от дедушки убегаешь, словно от чужого.
А бабка у меня был суровая, и я боялся ее больше деда.
Хоронить дедушку пришло очень много народу, его очень уважали в деревне. И через много лет после его смерти, кто его знал, с большим уважением отзывался о нем.
Деда на фронт Великой Отечественной не взяли по возрасту. Когда пришла повестка старшему сыну, Николаю, бабка стала ему наказывать:
– Ты, если что, сдавайся в плен. Немцы они культурные. Вон отец твой в ту Германску в плену как за пазухой жил. Взяла его из лагеря немецка баба в работники, мужик ее на нашем фронте погиб, за лошадьми и коровами ходил… И только ли за лошадьми и коровами?..
– Ты, что, дура! – зашипел, оглядываясь, дед. – Услышь кто, всей семьей в Сибирь пойдем, а то и дальше… Смотри, не болтни где.
От Николая было только одно письмо. До сих пор он числится в без вести пропавших.
История женитьбы моего деда, Алексея Степановича, такова. Поехал он свататься к своей зазнобе в деревню Русский Малояз, а ему отказ: не ровня, отец зазнобы самый богатый мужик в Русском Малоязе, у него свои виды на дочь. Получив отказ, вышел он за ворота и, основательно приложившись к бутылке, которую по принятому обычаю вез на сватание, хотя сам раньше не пил, и говорит своим дружкам-товарищам: «Не буду возвращаться с позором, сосватаю первую попавшую девку, пусть самую бедную и некрасивую». А тут как раз выходит из невзрачной избенки напротив с покосившимся палисадником некрасивая девка с пустыми ведрами по воду. Он ее и сосватал. А когда проспался, поворачивать оглобли было уже поздно. Так и жили: в нелюбви, но согласно. Я помню бабку, глубоко верующую, суровую, до самой смерти носящую старинные сарафаны с проймами, которые она доставала из сундука по церковным праздникам, как только она, неграмотная, их высчитывала, ни разу не ошиблась.
Пришло время, в результате хрущевского укрупнения районов отец остался без работы, и мы вынуждены были переехать из Старо-Михайловки в город Юрюзань, только уехали, через год районы в результате очередного глобального эксперимента снова разъединили, но не срываться же обратно, тем более, что дом уже за символическую сумму продан родственникам. Я уже студентом университета приехал в Старо-Михайловку навестить бабку и наконец забрать прадедовскую летопись. Загорелось во мне внутри что-то очень горячее, родственное, что потянулся я ее обнять.
– Это еще что такое! – оттолкнула она меня, – Девка ты, что ли? У нас это не принято… Нет, не нашенской ты породы...
На наш и без того суровый уральский характер, вероятно, наложился и наш особый микроклимат. Только сравнительно недавно я узнал, что место для будущего завода по производству самого мощного ядерного оружия, – теперь это недавно появившийся на картах город Трехгорный, – было выбрано невдалеке от нашей Старо-Михайловки среди других причин потому, что это самый гнилой угол на Южном Урале, здесь самое большое число дней в году, когда небо закрыто облаками. И таким образом город хотели спрятать от возможных самолетов-разведчиков, тогда еще предполагать не могли, что в скором времени закружат над планетой всевидяще спутники.
Я спросил про тетради.
– А у меня Иван их в прошлом году забрал. Говорит, что они у тебя тут пылятся?
Я к дяде Ивану, – ему, как и моему отцу, было суждено вернуться с войны, – старшему сержанту милиции, чем он очень гордился. Я о тетрадях. А дядя Иван:
– Да садись ты, как раз к обеду, Анна сейчас на стол соберет.
Поговорили о житье-бытье, о моей учебе, об отце.
Я опять о тетрадях
Дядя Иван о жизни по новому кругу.
Я опять о тетрадях.
– Да сжег я их.
– Как сжег?
– Да стал читать: земство, Столыпина хвалит, революцию, советскую власть поносит, продразверстку, уполномоченных костерит. Хоть дело прошлое, но мало ли что, от греха подальше.
Как вспомню, снова стыдно и горько, почему я не забрал эти тетради раньше? Наверное, ценности в них было больше, чем в моих писательских опусах.
Я встал и, не прощаясь, пошел к двери. А дядя Иван мне вслед в свое оправданье:
– Тимофей вон Мызгин из-за одной фотографии, которую в свое время не изорвал, в лагерь попал…
Из раннего школьного детства помню, как приходя в очередной раз в школу, под руководством учительницы замазывали в учебнике портреты, выкалывали глаза очередному соратнику товарища Сталина, который оказался врагом народа. Они были жестоки – буквари и учебники тех послевоенных лет. В них красовались румяные яблоки, груши, когда мы знали одну картошку. Задачки вроде этой: «У Маши было два яблока, мать дала ей еще два яблока. Сколько яблок у Маши?» В кабинете биологии, который был одновременно кабинетом физики, в стеклянном шкафу на полочке лежало крупное румяное яблоко, как сказала нам учительница, сорта антоновки. У нас в деревне из-за сурового климата яблони тогда еще не росли, это позже появятся районированные северные сорта. Я, конечно же, не мог не знать, что яблоко парафиновое, но оно так мутило мое сознание, что однажды вечером я выставил стекло в окне со двора школы, проник в кабинет биологии, который не закрывался на замок, и вонзил зубы в яблоко… На следующий день учительница начала урок с того:
– Кто не запомнил или плохо слушал, яблоко в шкафу парафиновое. Это всего лишь наглядный экспонат. Если бы оно было настоящее, оно давно бы испортилось.