Архангельский А. Русский иероглиф. Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой 16+

Журнальный гид

Александр Николаевич Архангельский — российский писатель, литературовед и критик, исследователь биографии императора Александра I-го. Журналист, колумнист, публицист, редактор, а также популярный телеведущий. Член Союза российских писателей, учредитель и президент Академии русской современной словесности (АРСС), Академии Российского телевидения. Автор книг, в том числе детских, учебных пособий по литературе и многих статей.

Архангельский А. Русский иероглиф : Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой / А.Архангельский // Знамя. – 2021. - № 10. – С. 10 – 80.

Документальная повесть «Русский иероглиф» продолжает цикл книг. Герои двух предыдущих — Теодор Шанин («Несогласный Теодор») и Жорж Нива («Русофил»). Все герои рассказывают автору о себе, о невероятных поворотах своей жизни в ХХ и ХХI веках. Все связаны с Россией. Все смотрят на нее чуть со стороны. Ни один не похож на другого, ни по взглядам, ни по опыту. Отец главной героини, китаец по происхождению, прибыл в Москву в 1930 году, женился на русской и был послан восстанавливать экономику Китая. Позже к нему приехала и жена с маленькой дочкой. В Китае тогда наступило «время перемен», жить в котором желают только злейшим врагам. Все это подробно описывает подросшая девочка. И она, и ее сестра и мать оказываются в гуще событий. Но сходства с российскими репрессиями, как ни странно, нет. Все гораздо мягче, и ориентировано на духовное самоизменение человека. 

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Мама моя, Елизавета Павловна Кишкина, происходила из семьи саратов­ского родовитого помещика и провела детство в имении Студёнка. Мой двоюродный дед Николай Михайлович Кишкин был членом Временного правительства, 25 октября 1917 года получил власть из рук Керенского в Петрограде, но всего лишь на сутки. А папа, Ли Лунчжи, более известный под псевдонимом Ли Лисань, был выдающимся китайским коммунистом, до поры до времени соратником Мао Цзэдуна. Две родины, две крови, две культуры, две идеологии; не типичная, но и не редкая судьба в XX веке.

Выйдя замуж, мама прожила в Китае много лет, последние десятилетия безвыездно, а когда на излете перестройки приехала из Пекина в Москву, ее разыскал пожилой земляк по имени Гурий Иванович Макаркин и пригласил съездить в Студёнки, на малую родину.

— Там у меня двоюродная сестра живет, примут хорошо, покажут. Поехали!

В конце концов путешествие в Студёнку состоялось. В мае 1993-го мы небольшой компанией сели в поезд на Павелецком вокзале и вылезли на маленькой станции, в Балашове. Оказались словно на другой планете. Никакой политики, никаких московских бурь; вечная русская тишина. На автобусе, по степным колдобинам, добрались до ближайшей от Студёнки станции. Нас встречала селянка Лариса на подводе и какой-то мужик на раздолбанном мотоцикле с коляской:

— Выбирайте, на чем поедете?

Мы с мамой выбрали подводу.

Лариса, тетка разговорчивая и душевная, нахлестывала лошадь и покрикивала:

— Анютка, давай! Ты знаешь, кого ты везешь? Ты барских детей везешь!

Я решила, что она издевается. Мама всю жизнь стеснялась своего помещичьего происхождения (тем более оно приносило одни только неприятности) и нас приучила: барин, барыня, барские дети — это что-то зазорное. Но Лариса и не думала шутить.

Дальше — больше. Двоюродная сестра Гурия Ивановича, старушка в бязевом платочке, подошла к маме, обняла и в плечо поцеловала: считалось, что бар положено целовать именно в плечико. А в соседнем селе Чернавка к телеге засеменила другая старушка и припала к маминой ручке: до революции она была горничной у соседнего помещика. И когда нас по деревне водили, все тоже говорили: барышня приехала... Я внимательно смотрела по сторонам и все яснее понимала, почему они решили вдруг полюбить ушедшую, навсегда закончившуюся — и совершенно незнакомую им — жизнь. В глаза бросалось запустение, заброшенность, угасание. Мама вспоминала, что до революции в Студёнке было несколько сот крепких дворов, в пруду плавали утки и гуси, по вечерам молодежь водила хороводы. А спустя шесть десятилетий — полураспад. Когда мы в 2015-м с мужем и родственниками приехали снова, осталось и того меньше: четыре или пять домов. Все зарастало бурьяном...

Дети и внуки тех, кто жил здесь до семнадцатого года, цеплялись за семейные воспоминания и все время повторяли, какой хороший был барин Павел Семенович и как славно он к крестьянам относился. Это отношение, видимо, распространялось и на крестьянских дочерей и жен. Согласно семейному преданию, деду делали дома настойку на шпанских мушках, которая повышала потенцию. В тот приезд в Студёнку сельчане привели познакомиться с мамой курчавого большеносого старика, представили как сына кузнеца, который в детстве играл на барском дворе. А моим родственницам шепнули, что это сын Павла Семеновича, и прозвище его — Барчук.

Дом, в котором мама родилась, сгорел в 1920-е. Скорей всего, сожгли его крестьяне. Заодно сгубили созданное и отлаженное дедом отличное хозяйство. В Студёнке был огромный сад, который мамин отец умело взращивал, новые сорта завозил, холил и лелеял. Но сад стал колхозным, и в конце концов тоже пришел в упадок.

На прощание жители предложили нам: «Возвращайтесь, берите все в свои руки. А мы за вами пойдем».

Тоска по барину, доброму помещику, звучала в этих словах.

Глава первая. Мама и папа

Жители Студёнки мечтали вернуться в дореволюционную идиллию. Но чтобы дворянка Кишкина и коммунистический вождь Ли Лисань могли встретиться и пожениться, как раз и нужен был XX век, который смёл (и заново установил) границы, перемешал народы, разрушил сословные перегородки.

Мама никогда не вздыхала по прошлому, не тосковала по «России, которую мы потеряли». Она родилась в 1914 году, прежних порядков не помнила; дед покончил с собой в начале девятнадцатого года, когда его повезли в ЧК в село Турки, а бабушке дворянское происхождение приносило только неприятности. Перебравшись в Москву, она с моей будущей мамой поселилась в Первом Басманном переулке; там позже родилась и я. Бабушку как жену помещика уволили со швейной фабрики и никуда не хотели принимать на службу. Пришлось зарабатывать мытьем полов, поденной работой. Мама в четырнадцать лет пошла на биржу труда, потом окончила так называемое «книжно-газетное ученичество» и попросилась на Дальний Восток, в Хабаровское краевое издательство. Сначала работала в самом Хабаровске, а потом перевелась во Владивостокское отделение, где работали китайцы — интеллигентные, очень деликатные, ей они понравились.

Что касается отца, то он из провинции Хунань, из обеспеченной семьи. Прадед считался местным банкиром (скорей всего, он был просто ростовщиком). Купил большой дом, окруженный рисовыми полями, так что отец писал в анкете: «из семьи помещика». Когда маму спустя годы посадят в китайскую тюрьму, ей скажут: «Вы одного поля ягоды: дочка помещика и сын помещика». С малых лет папа конфликтовал со своим отцом, в том числе из-за Конфуция, которого мы чтим как мудреца, забывая, что в основе его идей — полное послушание. Моя китайская бабушка при дедушке даже улыбаться не смела, тем более на равных разговаривать. Мама однажды сказала: «Я не могу простить Конфуцию того, что он женщин не терпел, места им не давал нормального».

После ряда приключений, бегства в армию, возвращения и ранней женитьбы, к которой его приневолили, отец, оставив нелюбимую жену, отправился во Францию, подобно нескольким тысячам молодых интеллектуалов, которые спустя десятилетия сформируют великий Китай. Чжоу Эньлай был в их числе. Дэн Сяопин. Ученые, инженеры…

Заманивали их возможностью учебы, а в итоге раскидали по заводам, что не могло не вызвать политической обиды. Так что отец уезжал анархистом, последователем Бакунина, Кропоткина — их книги постоянно переводили на китайский. А вернулся убежденным коммунистом. В формовочном цехе он познакомился с французским мастером, достаточно левым; тот рассказывал рабочим об Октябрьской революции, устраивал забастовки. И однажды предложил отцу: «Попробуй организовать китайских работяг». Ничего из этой затеи не вышло; китайцы приехали вкалывать и зарабатывать, а не бастовать. Тем не менее, отец с товарищем нашли среди китайцев активистов и организовали одну из первых марксистских групп.

Кончилось тем, что его депортировали из Франции: сто с лишним человек провели акцию протеста в Лионе, захватив здание будущего франко-китайского университета: места, обещанные им, отдали выходцам из обеспеченных семей. Допросили, посадили в товарняк — и в Марсель. Оттуда на пароход — и в Китай, под присмотром французских жандармов.

Сразу после возвращения на родину — было это в начале 20-х,отец нашел в Шанхае тогдашнего генсека Чэнь Дусю, был с ходу принят в компартию и попросился в родную провинцию Хунань, где райкомом руководил некто Мао Цзэдун.

Мао принял отца хорошо; тогда в нем еще не проступили черты беспреко­словного вождя. Отец организовал шахтерский профсоюз, один из первых в Китае, провел забастовку, выдвинув классический набор европейских требований: восьмичасовой рабочий день, повышение зарплат, права рабочих. И лозунг: «Нас считали быдлом, а мы хотим быть людьми». Условия там были ужасные, много хуже, чем в дореволюционной России. Азиатский способ производства, что с него взять. Шахтеры спускались в шахты в одной набедренной повязке. Через десять-двенадцать часов выбирались наружу, обтирались этой тряпкой, опять ее накручивали и в таком виде шли домой.

В двадцать восьмом году отец вошел в руководящую тройку партии, наряду с Чжоу Эньлаем и неграмотным пожилым рабочим из Уханя по имени Сян Чжунфа (на его кандидатуре настоял Бухарин, но идея, видимо, принадлежала Сталину). На какое-то время Чжоу Эньлай отбыл в Москву, и отец фактически встал у руля партийной власти. В Центральном государственном архиве Китая я нашла письмо Сталину, от начала августа 1930 года. Подписано Сяном, но это рука моего отца, я прекрасно знаю его почерк. А письмо было примерно такое. Уже все созрело для победы революции, надо поднимать вооруженное восстание в городах, как когда-то в Петрограде. Чтобы потом Советский Союз поддержал китайских коммунистов с помощью Красной Армии.

Еще до этого письма отец собрал экстренное совещание актива ЦК и призвал разжечь всекитайскую революцию, которая, конечно же, перерастет в мировую. Начались выступления в городах, которые, разумеется, захлебнулись, потому что никакая Красная Армия не появилась; были раненые, были погибшие. Это он потом болезненно переживал всю жизнь: из-за него были убиты товарищи; многих он знал поименно. Но его искренность никого не волновала. Отца просто обвинили в склонности к троцкизму и вызвали в Москву, каяться перед Коминтерном. Поскольку он как бы втягивал Советский Союз в большую войну.

В конце 1930-го Ли Лисань прибыл в Москву и застрял здесь на пятнадцать лет. По тогдашнему обычаю ему дали русское имя, Александр Лапин, только он им практически никогда не пользовался. Зато сам выбрал для себя китайский псевдоним Ли Мин; мама потом всю жизнь звала его просто Мин. И когда я родилась, сотрудники московского ЗАГСа в метрике мне написали: Инна Миновна.