Зайчик М. Из табора улицы темной… 16+

Журнальный гид

Марк Меерович Зайчик (род. 1947) — израильский писатель, пишущий на русском языке. Жил в Кировском районе Ленинграда. С 1973 года живет в Иерусалиме. Был членом редколлегии газеты «Вести» и ведущим еженедельной программы на русскоязычном телеканале «Израиль плюс». Работал руководителем культурных программ Еврейского агентства в России. 

Зайчик М. «Из табора улицы темной…» : Повесть / Марк Зайчик // Звезда. – 2021. - № 12. – С. 5 – 95.

Прозу Марка Зайчика невозможно спутать ни с какой другой. Даже если вы прочитали всего один его рассказ, то в последующем без ошибки узнаете его неповторимый стиль. Писателя интересуют только значимые люди, обладающие харизмой. Все окружающие смотрятся рядом с ними как обслуга. Не может Зайчик обойтись и без красивостей, которые, впрочем, тоже выглядят вполне к месту, хотя описывается в повести история бандитской шайки из трех человек.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Знакомые и незнакомые люди называли его в те годы Бременом. Такая у этого молодого человека была кличка. Он не был немцем или, не дай бог, евреем, но все называли его именно так.

Бремен всюду появлялся в сопровождении двух верных помощников. Никто из них не называл себя телохранителем, да они и не были напрямую стражами его личной безопасности. Невысокого, ловкого, аккуратного, с маленькими ухоженными руками звали Курцем, его можно было считать миловидным. Второй, жилистый, носил имя Борзá (от фамилии Борзов), на первый взгляд, меньше всего к нему подходившее. На его неподвижном лице, сложенном как бы из кусков сырой глины, с тяжелыми морщинами в палец глубиной, впалыми щеками, маленькими прижатыми к черепу ушами и желтыми глазами было отпечатано равнодушное спокойствие сытого, немолодого, но все еще безмерно опасного тигра.

Оба они шли чуть позади Бремена; подвыпившие компании ищущей приключений городской шпаны в пиджаках с широкими лацканами и накладными плечами безоговорочно уступали им путь к ресторану неподалеку от Старо-Невского. Молодые официанты с черными бабочками на кадыкастых шеях почтительно кланялись при их появлении, дамы с голыми напудренными плечами похотливо улыбались.

Борза брезгливой гримасой отпугнул от себя соблазнительную девушку с пшеничными кудрями до шикарных плеч, с влажными губами и торчащими алыми сосками сливочной груди. Можно было сойти с ума от нее на месте. «Ну, может, хватит уже?» — ​морщился Бремен, отворачивая лицо. «Она меня не волнует, Бремен», — ​отвечал Борза неожиданно высоким голосом. Борза был ко всему прочему девственником, о чем иногда с ним беседовал Бремен. «Тебе надо только попробовать, тебе понравится, втянешься сразу — ​это как первый вкус крови», — ​объяснял Бремен.

Вместе они сидели в глубине зала у зашторенного окна — ​за столом, накрытым чистейшей белой скатеркой. Они видели всех, все были у них на виду, так у них было принято. Два официанта уже торопились к ним с подносами, уставленными тарелками, оркестр наяривал «Сиреневый туман над нами проплывает…», любимую песню Бремена. Из подсобки, промокая на ходу рот салфеткой и оскальзываясь на натертом паркете, летел к ним по диагонали метрдотель Костя-шалфей, ловко лавируя между танцующими парами «отдыхающих», как он их называл. От его лакированных, пошитых на заказ туфель рассеивались блики.

Курц посматривал по сторонам, нетерпеливо постукивая по пустой тарелке покрытыми светлым лаком ногтями небольшой изящной руки. Этого невысокого человека побаивались женщины, шарахались собаки. Он был щедр, деньги для него мало что значили. Его сердце было отдано другой страсти.

Бремена его младшие коллеги забавляли.

Костя сумел донести до стола дорогих гостей, не уронив и не раздавив, две огромные виноградные грозди, свежевымытые, совершенные и невероятно красивые. Бремен с удовольствием встретил подношение и, одобрительно кивнув, оглядел стол.

Смотри, Курц, жалко трогать, а?! — ​сказал он радостно. 

Прямиком из Апшерона, — ​отозвался Костя. 

Бремен оторвал ягоду указательным и большим пальцами и забросил в рот.

А хорошо, Курц? — ​спросил Бремен. Он был безмятежен, легкомыслен и весел, как ребенок. 

Утром еще висели на лозе в винограднике под Кировоградом, — ​угодливо заметил Костя. 

Бремен сдвинул свою темно-серую новенькую шляпу на лоб, что сделало его еще таинственнее и краше, и посмотрел на соседних девушек. На столе у них стояли две бутылки боржоми и бокалы. И всё. Девушки в ожидании напряглись, что было заметно по их обнаженным спинам. «Давайте сюда, уважаемые, — ​на вольные хлеба», — ​махнул им рукой Бремен.

Он уже отсидел семь лет за незаконные валютные операции. В лагере под Архангельском заслужил авторитет у коллег-уголовников. Он умел слушать, делать выводы, не торопиться, у него было питерское чувство собственного достоинства. Борза, хитрый, но не всегда дальновидный, стал его корешем. Бремен за него вписался в некоей сложной ситуации, и благодарный Борза, опытный, битый и очень опасный, слушал его как наставника, не дышал во время разговора с ним. Он стал правой рукой Бремена.

Надо сказать, что Бремен обожал вот так появляться в обществе — ​рядом с верными друзьями, расслабленным, богатым, широким, небрежным, щед­рым, защитником слабых, унижающим хамов, кормящим голодных и так далее. Авторитет Бремена и его «коллектива» помимо ореола зиждился на общем тюремном опыте, защищавшем их и их деятельность от коллег по профессии.

Бремен курировал, иначе — ​крышевал, вместе с друзьями торговых и деловых людей, выбивал долги, работая из 50 процентов от общей суммы. Все были довольны, некоторые в знак признательности и особого уважения предлагали добавить от себя еще денег. Бремен отказывался, но всё помнил. Он злоупотреблял алкоголем и женщинами, не разрешая срываться коллегам. Был очень щедр, но, выпив сверх меры, мог побить кого-нибудь, даже ногами. Всегда, как он думал, за дело. Всё же никогда в гневе и драке голову не терял, а Борзу и Курца придерживал, успевая заметить мелочи и детали в сложной ситуации. Помимо этого Бремен не любил смертей и простой обычной крови любых личностей — ​без исключения. Не приучен, хотя и не брезглив сверх меры.

«В могилу не торопимся и сами туда не отправляем, — ​любил повторять Бремен. — ​Не увлекаемся, братья, не увлекаемся».

Говорил он негромко, но коллеги его слышали.

Жертвы побоев смотрели на Бремена с надеждой. Он казался им питерским интеллигентом с мягкой душой и ранимым сердцем. Он не выглядел алчным человеком, который из-за денег может сделать что угодно. Обстоятельства заставили его так поступать, думали многие.

Бремен был стилягой и пижоном с сильной волей, очень любил шикарную жизнь, музыку для души и неограниченный алкоголь с утра до вечера. Он знал наизусть стихи. При первой возможности пел песни, негромко попадая в такт и в мелодию. Про слова говорить не будем — ​как уж получится.

Бремен был единственным из троицы женатым человеком. Больше того, у него был ребенок, обожаемая дочка. Семья его не нуждалась ни в чем, но особого прилюдного шика там не было: Бремен все-таки понимал — ​в известных пределах, но понимал, что необходимо соблюдать осторожность. Например, автомобиля, записанного на него или на имя жены, не держал. Но отказа ни в чем его женщины не знали совершенно. И да, он был ревнив.

При всем при том этот сложный человек думал и о неудачах, остерегался власти, которая, по его убеждению, могла сделать все что угодно. У дальней родственницы, многолетней вдовы, ветерана революционной борьбы и блокадницы, он держал в накладном кармане пиджака, висевшего в шкафу, две сберкнижки на предъявителя. Одна на 27 тысяч рублей, а другая на 66 тысяч. Чтоб было. Большие, просто сумасшедшие деньги, попадавшие в карманы участников «коллектива», все-таки кружили головы, стоит это помнить.

Раз в месяц к жившей на Владимирском вдове, одинокой большевичке, приезжал человек в прорезиненном плаще. В его рюкзаке были продукты с Мальцевского рынка: овощи, фрукты, мясо, яйца, макароны, крупы и так далее. К грузу прилагался конверт с двумя сотнями рублей. Соседей в квартире не было, и человек выгружал всё на столик в кухне. Женщина, кутаясь в шаль, смотрела на все это не без ужаса. Вдовы в Ленинграде многочисленны, и нельзя сказать, что они в особой чести. У власти нет времени думать и о них, руки не до всего доходят. Но вот эта вдова была в чести и в почете. Радио за ее спиной передавало: «Животноводы Кингисеппского района Ленинградской области рапортуют о небывалых удоях…»

А вам расписки не надо? — ​спрашивала вдова не без — волнения. В рай она все равно не попадала, по совокупности причин, о которых не здесь, но которые известны и очевидны, если учитывать возраст и краткую историю времени и места проживания.

Мужчина приподнимал кепку над крепкой башкой и отвечал с непонятно откуда появлявшимся у него сарказмом:

У нас все основано на полном доверии, уважаемая. Виктор Евгеньевич вас очень ценят. Очень. Желают вам здоровья и благополучия. 

После этого он уходил, осторожно и плотно прикрывая за собой входную дверь, обшитую черным дерматином. Жена Бремена о сберкнижках и старой большевичке знала. Бремен предусмотрительно их познакомил.

Это всё славные семидесятые, тихое и умеренное время. Конец ХХ века, Ленинград. Начало октября. Дождь за окном. Скоро пойдет снег.

У Бремена помимо семейной была еще четырехкомнатная квартира, которую он снимал на Маяковского у четы бывших музыкантов, несчастных стариков. Сын их погиб на войне, невестка с внуком уехали далеко, не оставив следов. Вот хоть сейчас им повезло. Они были и по жизни бывшими, предположим, что музыка их от советской жизни спасала.

Хозяева съехали в съемный домик на Сиверской, Бремен платил им 400 рублей в месяц и залегал в хоромах на Маяковского неделями и месяцами. О стариках Виктор Евгеньевич повторял, что «только с ними и можно иметь дело». Разве непонятно из этих слов, что он мало кому верил 

Здесь, на Маяковского, в огромных комнатах с высоченными потолками происходило все: обсуждения действий, выпивки и обеды, любовные упражнения, пересчет добычи. Борза постоянно жил в дальней комнате, уходя туда при появлении неслыханных невских красавиц, чтобы не мешать хозяину и другу Курцу любить женщин. До и после Борза был полноправным членом коллектива. Он готовил прекрасные обеды, варил по утрам гречневую кашу, щедро сдобренную сливочным маслом, появлялась и стопка блинов, сметана, масло, икра и так далее. Все дымилось и взывало к себе и счастью. Но лучшим его блюдом был куриный бульон — ​насыщенного и сладковатого вкуса. Он варил его из целой курицы, добавлял корешки, лук, морковь, лавровый лист, травку, картошку и большую говяжью кость.

Кто научил? — ​спросил его Бремен в первый раз. Даже в — ресторане такого бульона ему не подавали, он жмурился от вкуса и блаженства.

Соседи у нас были в деревне, евреи, у них и научился. — Под Гродно, давно, — ​голос у Борзы был высокий, он его стеснялся. Его пырнули отверткой в горло во время той лагерной свары, из которой его и вытащил Бремен. Честь ему и слава, Виктору Евгеньевичу.

Да, евреи, — ​покачал головой Бремен, — ​да-а, они могут научить многому, да. 

Непонятна была его интонация. То ли он осуждал этих евреев, то ли хвалил. Создается радужное впечатление, что Бремен ценил их и уважал. Он был очень сложный и скрытный человек, Виктор Бремен. С таким-то характером, с такой биографией, с такими взглядами простым быть не приходится…

Ах, супчик, ах, красота, — ​выдохнул Бремен. — ​Помнишь родство, Курц? 

Курц промолчал. Он и сам был из евреев.

Не обижайся, ради бога, я со всем уважением! Он выпил — стопку «Столичной» с черно-золотой этикеткой, откинулся в кресле и спросил: — ​А где же наши ляльки, вообще, а?

Уже едут, в дороге. Преодолевают пробки на Невском, пять минут потерпи, — ​объяснил Борза. 

Ну-ну, смотрю на часы, — ​деловито отозвался Бремен. 

В команде Бремена иногда не хватало людей. Курц, ценимый как большой знаток и психолог, отбирал парней на разовую работу. Люди проходили с ним собеседование, Курц просвечивал их своими ледяными глазами арктического волка, подходящих утверждал сам Бремен. У них было абсолютное согласие по каждому кандидату. Расплачивался с ними после исполнения опять Курц. Большинство нанятых были очень довольны оплатой и отношением, но вторично их приглашали очень редко. «Нечего приучать к сластям, много сладкого вредно», — ​говорил Бремен.

Никаких грошовых споров у них не бывало. Внутри их коллектива вообще никаких разногласий не было, это было невозможно. Всё решал сам Бремен при молчаливом согласии и Борзы и Курца. Казалось, Бремен не знал удержу, никогда не насыщался. У него был один негласный запрет: не держать ноги на столе ни в какой ситуации. Однажды он объяснил коллегам, выпив выше обычной дозы, что сидел с мусульманами, которые рассказали о запрете показывать ноги Всевышнему. Невозможно даже подумать об этом, потому что невозможно Его не уважать, Его можно только обожать. «Вот и я также, мы же советские, русские люди, правда, Курц?» — ​спрашивал он Курца совершенно серьезно. «Где б мы ни были — ​с нами Россия», — ​спел он фразу из песни в цветном фильме «Добровольцы». Бремен все время бурчал какие-нибудь мелодии, обрывки песен.

Но вот приехали наконец две красавицы (хористки? танцовщицы?) из городского мюзик-холла, по их словам. Нежные, веселые, прелестные. Во­шли, хохоча чему-то своему, со словами: «Такси не поймать, пятнадцать минут ловили». Борза оглядел их и ушел в свою комнату, согнув вперед плечи. «Не горбись, Борза», — ​вслед ему бросил Бремен. Потом он недовольно сказал говорившей девушке: «Надо было два счетчика предложить или три».

Та, что повыше, тесно подсела к Курцу, вторая прибилась к Бремену, который принял ее, широко улыбаясь. «Ты что-то худенькая, дорогая, давай я тебя подкормлю», — ​встретил ее Бремен и соорудил для чаровницы чудный бутерброд: ломоть хлеба, ломоть масла, две ложки красной икры и поверху свежий огурец. «Нравится твой аппетит, поправляйся, лоснись, набирайся сил», — ​подгонял он девушку, гладя ее по плечам и ключице скользящей ладонью. Девушка поеживалась от его шелковых прикосновений, одновременно ела, и что-то непонятное ее пробивало. Ей двадцать лет, вся жизнь впереди. Прекрасная и неотвратимая прелесть греха обещает ей так много, так естественно. «Выпей шампанского, королева, помогает жить», — ​всерьез советовал девушке Бремен. Она выпила бокал залпом и радостно засмеялась. «Вот-вот, уже набираешь вес, молодец. Как тебя звать?» Бремен оглянуться не успел, а она уже была на нем и с ним, что тут сказать? Большие любительницы… И славные ко всему.