Воротынцев П. Заведение 16+

Журнальный гид

Пётр Воротынцев — писатель, кандидат искусствоведения, доцент кафедры истории  и театра историко-филологического факультета РГГУ. Автор книг «Чешский смех»  (2018, «Геликон Плюс»), «Джоджо Стрелер. Музыкальность как принцип режиссуры»  (2012, Lap Lambert Academic Publishing), «На сцене: история театра» (2020, «Пешком в историю»). Живёт в Москве.

Воротынцев П. Заведение : повесть / П. Воротынцев // Дружба народов. – 2022. - № 4.

Алексей Широков (так зовут главного героя), никак не найдет себя в жизни: на любой новой работе он не держится и нескольких дней. И на семейном совете Алексея отправляют учиться пению в так называемое «Заведение» для людей с ограниченными возможностями. Он погружается в мир интриг, обид, подсиживаний, ненависти и равнодушия. Читать это интересно, хотя и малоприятно. Пению герой выучится, но, по своему обыкновению, долго на этом не задержится. 

Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа:

Вообще-то я певец. Более того — я оперный певец. То есть, по идее, я носитель высокой культуры. Моя профессия призвана пробуждать благородные порывы в душах людей и преображать мир.

У меня несомненно есть сценический дар. Я надеваю фрак, лакированные ботинки, бордовую бабочку и вырезаю пробор. В этот момент я хорош. Жаль вот только, выступаю нечасто. Ну уж ежели выступаю, то бесподобно! В основном в Домах культуры и школах. На престижные площадки меня не зовут. Пока. Но ничего, ничего… Всё ещё будет. Следите за афишами столицы.

Однажды в мебельном магазине мне дали скидку за голос. А сколько стоит этот комод? На слове комод голос я понизил до гудения. Ко-мод. Продавец тут и говорит:  «У Вас такой чарующий голос, что я даю Вам скидку». А я его на концерт пригласил, в ДК Железнодорожников.

Вы, наверное, хотите знать, кто я такой, как меня зовут, как стал певцом, как развивалась моя так называемая карьера. Всё произошло неожиданно, внезапно, как удар литавры в симфонии Гайдна № 94 (она же «Сюрприз»).

С чего бы начать? Зовут меня Алексей Широков, мне двадцать пять. Семья и друзья называют меня на английский манер — Алекс. Заграничный колорит в имени преисполняет меня чувством собственной уникальности. И сценический псевдоним мне не требуется. Достаточно написать «Поёт Алекс Широков», и люди заинтересуются.

Да… сегодня умер человек, которого я любил и которым восхищался. Не стало Дмитрия Хворостовского. Я его никогда не видел, но любил как родного. В понедельник похороны.

13.02.2010

А в тот день тоже хоронили. Пышно, громко, с музыкой. У здания № 13 на Большой Никитской стояла толпа, тянувшаяся до Моховой. Несмотря на февральский мороз никто не уходил, не бросал очередь. Люди стояли, слипшись друг с другом, как конфеты в кульке. Я и не знал, кого хоронили. На Никитской я оказался случайно, просто шёл мимо, в тот день у меня был выходной. Служил я курьером в одной конторе (её уже нет, разорилась) по графику два через два. Меня с детства тянуло к большим сборищам, монументальным очередям и пышным погребальным обрядам. Вот и эти похороны меня заинтриговали. Я купил букет гвоздик и встал. Через полчаса я уже добрался до входа в Консерваторию.

Каждого усердно проверяла охрана. Видимо, ожидался приезд Самого или кого-то из его приспешников. На широкой лестнице, ведущей к Большому залу, были расставлены портреты, с которых глядело громоздкое, но красивое женское лицо.  Под портретом подпись: Ирина Константиновна Архипова (02.01.1925—11.02.2010).  Я смекнул, что хоронят важную советскую примадонну. Вообще я впервые попал в Консерваторию. Откуда-то сверху доносилась музыка, голос пел что-то классическое и высокое. Ещё через двадцать минут я вошёл в Большой зал. Портреты наверху глядели на меня серьёзно, почти грозно. Особенно недружелюбно — Бетховен, его портрет был мне известен, в классе музыки в школе висел такой же. На сцене стоял гроб, в гробе том лежала монументальная пожилая дама с огромной грудью, которую украшали бриллианты. Даже из зала я видел, что на округлом оперном лице у неё родинка величиной с орешек. Родинка притягивала взор и волновала. Я поднялся на сцену по боковой лестнице, аккуратно и беззвучно положил букет, бросил взгляд на царственно-печальное лицо покинувшей мир женщины и прошёл дальше.

Уже на выходе из зала кто-то любовно подтолкнул меня ладонью в спину.  Я повернулся и увидел свою бабушку. Господи, и она на прощании, вот совсем я был не настроен ей что-то объяснять. Как, зачем, почему оказался в Консерватории. Бабушка смотрела на меня с удивлённым умилением и уже было открыла рот, чтобы поздороваться. Но я рванул. Я побежал прочь, расталкивая скорбящих, у одной благообразной дамы выбил венок, она взвизгнула и заплакала от досады. Я извинился и поспешил покинуть здание. К метро, скорее к метро! Скрыться, спрятаться от бабушки в подземке!

14.02.2010

В полдень меня разбудил накатывающий как прибой звонок нокии.

— Да, алё, — мрачно прогудел я.

— Алекс, привет, можешь говорить? Я еду, буду часа через три, — мама возвращалась из короткой туристической поездки по Золотому кольцу, — сувениров набрала. К ужину что-нибудь купить? Да ты спишь, что ли? — строго спросила мама.

— Да, сплю.

— Отпуск у меня, а ты должен быть на работе. Такая у тебя работа, сам выбрал, поэтому будь добр и в воскресенье вкалывай. Ты почему не на работе, спрашиваю?

— Не знаю, не хочу туда. Неинтересно там.

На работу я и не вернулся в итоге. Трудовую мне привёз через неделю курьер, нанятый вместо меня.

— Эх, Алекс… Не учишься, не работаешь толком, вот загребут тебя в армию, поплачешь ещё, там тебе мозги вправят, отмазывать тебя не буду, предупреждаю, — мама бросила трубку и, похоже, заплакала где-то далеко, за гранью сиюсекундной физической досягаемости.

Я встал, умылся и вышел на кухню. Там сидела бабушка и разгадывала кроссворды. Она решала кроссворды, полагая, будто это избавит её от Альцгеймера. Чёрта с два!  У нас это генетическое, передаётся по наследству.

— Ба, привет!

Бабушка оторвалась от мира чёрно-белых кроссвордов.

— Алекс, ты что вчера на похоронах делал? Неужто, наконец, оперу полюбил?

— Да не… Случайно попал.

— Случайно? Нет, случайно на похороны оперных певиц не попадают, это определённо знак! Мне всегда казалось, что ты будешь артистом. Ты когда родился, мне сон приснился, что внук будет оперным певцом! Сон не забылся, я отчётливо его помню, — бабушка предалась зачаровывающим воспоминаниям. — Ты стоишь на сцене, в галстуке-бабочке, и поёшь «Я вас люблю, люблю безмерно. Без вас не мыслю дня прожить». Ты был удивительно хорош во сне, из тебя выйдет идеальный лирический баритон. Ты заканчиваешь арию, оркестр тает, из зала летят цветы, ты держишь благородное спокойствие, хотя тебе очень приятно и хочется улыбаться… Твоё время пришло, Алекс! — патетически воскликнула бабушка. — У тебя же отличный голос. Ну-ка крикни.

— Ба, зачем это?

— Крикни, я сказала, крикни «ааа».

Я орнул. Люстра завибрировала.

— Во какой голосина! А какой тембр, — слышишь изумрудные переливы в тембре?

Я крикнул ещё. Да, что-то в моём голосе было. Звук тёк легко, приятно щекотал грудь.

— Я же говорила тебе много раз, что у тебя великолепный голос, а ты игнорировал мои просьбы учиться музыке, дурью маялся, зарывал талант в землю.  А это грех! Мама тебя всё жалела, думала, что перенапряжёшься в музыкальной школе. Ну ладно, наверстаем ещё. Есть у меня идейка… В Гнесинку и Консерваторию тебя, ясное дело, без должной подготовки не возьмут, но можно в одно местечко податься, уж туда-то ты поступишь. Значит, так, — она любила делать всё быстро, — у меня есть педагог. Я ей позвоню. Вот прямо сейчас и позвоню.

Бабушка взяла блокнот, где от руки были записаны номера телефонов, и пролистала его до нужной страницы.

— Вот, Влада Алексеевна. Набираю. Диктуй, — бабушка передала мне раскрытый блокнот. Я кое-как подхватил записную книжку, попутно помяв уголок страницы с телефоном Влады Алексеевны.

Я диктовал цифры, прислушиваясь к голосу. Голос звучал. Точнее, я теперь знал, благодаря бабушке, что у меня хорошо звучит голос. Он будто вынырнул из глубин и обосновался в глотке.

В принципе, мне было всё равно: таскать документы по Москве или горланить песенки. На момент этого странного происшествия мне было восемнадцать лет и жил я с бабушкой и мамой. Пролетев с инженерным институтом, пошёл работать.  В течение года надо было себя занимать чем-то ещё, помимо вялой подготовки к повторному поступлению. Я спокойно жил в условиях полупраздности, и тарелка супа всегда ждала меня дома.

Оперу я никогда не любил, точнее, не был знаком с этим чудом света, учился ни шатко ни валко, искусством не интересовался. Зато бабушка ходила на все премьеры и значимые концерты в Москве. В Большом академическом театре России её как родную, приветствовали капельдинерши. Иногда она срывалась в Петербург (бабушка говорила «Ленинград», я не люблю это слово, оно отдаёт кровью и страданием) в Мариинку или же Михайловский театр. В день важной премьеры она принаряжалась, собирала не утратившие роскошь седые волосы в элегантный пучок, брала сменную обувь (бабушка семенила в туфлях до старости) и отправлялась в театр на такси.

Вечером на семейном совете договорились (по правде, всё решила бабушка), что отныне я посвящая себя только пению, готовлюсь к поступлению, а бабушка и мама будут меня содержать до тех пор, пока я не стану знаменитым певцом. Тем более зарплата моя и так не впечатляла, и хватало её на десять походов в «Пятёрочку» или три посещения «Азбуки вкуса».

— Проживём как-нибудь, без куска хлеба не останемся, — заключила бабушка. — А пока, вот тебе, — бабушка подошла к полке и сняла с неё диски с записями великих. Я пошёл к себе слушать диски. Опера так опера.