Малягин В. Я, конверт… 16+

Владимир Юрьевич Малягин родился в 1952 году в Тюменской области. Окончил Свердловское театральное училище и Литературный институт имени А.М. Горького. Драматург, сценарист, прозаик. Главный редактор издательства «Даниловский благовестник», преподаватель Литературного института имени А.М. Горького. Автор пьес «НЛО», «Утренняя жертва», «Царство мира», «Птицы», «В тишине», «Отец Арсений», «Император в Кремле», «Карамазовы» и др. Автор книг «Первая исповедь: Повести об Алеше», «Удивительные истории Петра Петровича», «Жития святых для самых маленьких». Член Издательского совета РПЦ.

Малягин В. Я, конверт…: Повесть // Москва. – 2023. - № 5. – С. 14 – 58.

На все книги Владимира Малягина, написанные простым и доступным языком, можно ставить: возраст для чтения от 4+. Но, не на эту. Главный герой книги, от лица которого ведется повествование, - священник Русской Православной Церкви. Про то, что все сбывшиеся надежды и устремления приводят к пустоте и скуке, написано множество книг. Но у священников эта тема под запретом. Для этой профессии характерна такая же текучка кадров, как и в любой работе, только ответственность безмерна. А работа очень ответственная и малоизвестная рядовому читателю. Похоже, что тема прочувствована писателем на собственном опыте.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Службу вел настоятель, отец Илья, а я в это время исповедовал. Боже мой, как за десять лет надоели эти ежедневные исповеди наших православных прихожан, будто списанные друг у друга под копирку! Да и что это за грехи? Сказал (сказала) то-то и то-то, съел (съела) в постный день то-то и то-то, подумал (подумала) то-то, посмотрел (посмотрела) на лицо противоположного пола с вожделением... Тоска.

То ли всем этим людям и правда нечего сказать (и тогда вокруг одни праведники, что просто в принципе невозможно!), то ли все они просто скрывают свою настоящую суть. Если им есть что скрывать. Редко-редко, правда, промелькнет у кого-то какая-то духовная нотка, озабоченность о чем-то высшем — но это слишком редко, невыносимо редко...

Нет, буду справедлив: есть еще третий вариант — они просто не видят себя настоящих со стороны, так как это непросто. Не умеют увидеть... Впрочем, это и правда не так просто для любого из нас, да и некогда всем нам посмотреть на себя... Некогда, говоришь? Но если проследить, сколько времени своей жизни мы теряем ни на что, впустую... 

После службы поздравляли настоятеля с днем рождения. Да, 84 года — это возраст. А если учесть, что лет двенадцать он провел в лагерях, где год наверняка идет за три, если не за пять, — ему по полному счету уже и за сто давно перевалило. Кстати, года два назад, когда он очень серьезно болел, встал вопрос, кому быть настоятелем, если отец Илья уйдет, как это привычно у нас называется, из этой жизни в вечную жизнь. Многие прихожане тогда подходили ко мне и выражали свое доверие именно мне, хотели, чтобы я возглавил храм. Вроде и в епархии поговаривали о моем назначении настоятелем. Но... Настоятель нынешний в свои восемьдесят два благополучно поправился, а я так и остался чередным священником...

Но о чем этот старый и мудрый человек говорил проповедь в свой день рождения? Уму непостижимо! Опять все та же песня, что каждый христианин должен быть смиренно готов к страданиям!.. Ну почему, до каких пор? Оглянись вокруг, старче, время изменилось, эпоха гонений пусть недавно, но кончилась наконец! Почему бы тебе не призвать свое стадо не к страданиям, а к активной созидательной жизни в обществе? Почему мы, называющие себя христианами, все время должны быть жертвами? Пора уже брать в свои руки бразды... если уж не бразды правления государством, то хотя бы общественной, хотя бы семейной, да хотя бы собственной жизнью!..

Я не знаю, то ли здесь почтенный их возраст играет с ними злую шутку? Прожив всю жизнь в гонениях на религию, пройдя за свою веру даже лагеря, они и в наше относительно свободное время не могут внутренне освободиться от этого страха, от этих фантомных болей. И вот результат: будем все вместе страдать дальше, потому что, как мы искренне убеждены, именно этот главный наказ нам заповедал Создатель...

А ведь отец Илья — это еще достойнейший из достойных. И глубокий, и мудрый, и по-своему добрый. Но при этом — какая ограниченность, какая зацикленность на этой темной стороне жизни... Почему верующему надо все время себя ломать? А нам, священникам, приходится еще и ломать других, называя это духовным окормлением прихожан... И мы это обсуждаем с собратьями, мы даже семинары и конференции на подобные темы начали проводить! Впрочем, особо обольщаться тоже не надо: даже если б я всерьез захотел кого-то из верующих не то что сломать, а так, нагнуть слегка — ничего бы у меня не получилось. При всем нашем внешнем смирении — попробуй хоть кого-то хоть на йоту сдвинуть с места!

Нет, я, конечно, знаю о так называемых старцах, которые приказывают своим послушным чадам сделать то-то и то-то, жениться вот на этой, выйти замуж за того, идти в монахи вместо брака, идти в мир вместо монастыря и так далее. Но эти отношения со старцами (а порой подобные старцы — просто пациенты известных всем больниц определенного профиля!) — это отдельная и очень болезненная лично для меня тема. Тема, как я считаю, основанная исключительно на безоглядном религиозном фанатизме одних и человеческой гордости других...

Вечером был в гостях у отца Андрея Самойлова. Давно собирались встретиться, наконец созвонились и выбрали время. Как оказалось в результате — уж лучше бы мы это время никогда и не могли выбрать.

Как бесповоротно и тяжко переменился человек!.. Пока он служил обычным инженером в каком-то НИИ — это был скромный, молчаливый верующий, старающийся бывать на службах почаще, прибегающий на праздничные всенощные после работы, всегда сосредоточенно молящийся где-то в темном уголке храма. Теперь, после рукоположения, уже четыре года он настоятель полуразоренного храма в ближнем пригороде, Николаевке. И это уже совсем другой человек. Говорит громко, размахивает руками, так же размашисто пьет, обязательно водку (видимо, чтобы не отделять себя от народа...). А главное, о чем, о чем он говорит!.. Кирпич, железо, пиломатериалы, гвозди, опалубка, машина бетона (она обязательно называется миксером!), две машины утеплителя, три машины дров...

Я понимаю, храм надо восстанавливать, но неужели для этого надо вот так, раз и навсегда, навечно, стать прорабом на стройке, пусть даже и храмовой?.. Где тот тихий молитвенник, на которого я так любил смотреть украдкой, чтобы не спугнуть его сосредоточенности?.. Куда он ушел? И неужели ушел уже навсегда?

И жена его, Людмила Степановна (точнее — матушка Людмила, теперь ее надо только так называть!), тоже совсем другая: растолстела, тоже машет руками, тоже говорит громко, голос стал резким и каким-то повелительно-пронзительно-противным. Кстати, именно она и была, на мой сторонний взгляд, главным двигателем стремления отца Андрея к священству. Не она бы — так и остался бы Андрей Самойлов тихим и сосредоточенным прихожанином нашего храма, молящимся где-то в темном уголке. Видать, она нашла те нужные клавиши, которые надо было нажать, чтобы наш тихий прихожанин стал громким батюшкой...

Да, а перед этим я застал отца Андрея в его храме, дослуживающим панихиду. Он так торопился, что ни слова было не разобрать. Стоящие на панихиде прихожане украдкой переглядывались и вздыхали. Я же недоумевал: для кого он таким безудержным галопом «служит» панихиду? Для живых или усопших? Оказывается, должны были приехать очень важные и нужные спонсоры (в результате, как это у нас частенько бывает, не приехали!), которых он боялся пропустить и упустить...

Вспоминали за столом отца Игоря Симонова, известного (а главное — талантливого, вправду талантливого!) московского художника, начинавшего свою художественную карьеру в выставках неформалов на Малой Грузинской, который однажды, обретя веру, бросил все свое искусство, рукоположился и уехал вместе с женой в какую-то вологодскую или архангельскую глухомань. Теперь он, так же как и отец Андрей, восстанавливает храм, а кроме того (что называется, сверх программы, из духовного энтузиазма!), разводит кур и свиней (матушка Людмила каждый раз говорила: «Курей»), доит коров, заготавливает сено и в резиновых сапогах месит многокилометровую вологодско-архангельскую грязь, зарыв в эту грязь свой редкий художнический талант...

В какой-то момент у меня даже закружилась голова, и мне вдруг показалось, что все это просто немыслимый бред и что нахожусь я в известной лечебнице. Кажется, слово «бред» вырвалось у меня непроизвольно, хотя и негромко. Надо было видеть, как вытаращилась на меня матушка Людмила, уперев руки в боки. Минуты две она не могла произнести ни слова, зато уж когда смогла — мне досталось по первое число, несмотря на все попытки отца Андрея смягчить неловкость ситуации!

Основная мысль Людмилы была проста: а кто ты такой, чтобы судить праведников, взявших на себя настоящий духовный подвиг, крест Христов и т.д.? Да, сегодня почему-то, чтобы прослыть праведником, надо бросить столицу, интеллектуальный труд, опроститься по примеру Толстого (он-то, правда, из Ясной Поляны никуда не собирался, только восторженных паломников со всего мира принимал!) и учиться самому доить коров... Ну что ж, флаг в руки всем опростившимся и желающим опроститься. Но это уж как-нибудь без меня, поскольку я смысла этого странного процесса опрощения не понимаю и никогда не пойму. Да и коров доить у меня нет особой тяги.

Через десять минут у меня пропал всякий интерес к общению, я как-то скомканно распрощался и уехал. Провожал меня не только громкий и размашистый голос отца Андрея, но и — самое главное — тяжелый и какой-то подозрительный взгляд матушки Людмилы. Похоже, я приобрел еще одного недруга или, по крайней мере, недоброжелателя.

23.08...

Что-то последнее время не клеится у меня с женой. Хороший человек Анна — достойный, рассудительный, верный. Но как-то уж слишком она... наивна, что ли. Да нет, она отличная матушка, все эти десять лет помогает мне чем может, но при этом все в ней так просто, так ясно, так однозначно, что я иногда раздражаюсь, а иногда даже теряюсь от этой простоты. А последнее время все жалуется на то, что я закрытый человек. Она даже говорит «скрытный». Это означает всего лишь, что я не вываливаю на окружающих все свои внутренние проблемы, не занимаюсь ежеминутно психологическим стриптизом.

Вчера даже слегка поругались, хотя я вообще никогда и ни с кем не ссорюсь (это с ранней молодости моя категорическая установка, да и устойчивый характер располагает), а уж с женой особенно. Она все допытывалась, отчего я в последнее время такой тоскливый (а мне действительно уже давно скучно), а у меня, как на грех, в разговоре вырвалась фраза: «Должен быть выход...»

Эти слова напугали ее до слез. Она все повторяла: «Какой выход?.. Из чего выход?.. Из нашей жизни?.. Чем тебя не устраивает наша жизнь?.. Что ты задумал?..» Потом надулась и перестала разговаривать. Спать мы легли в разных комнатах, что в последнее время случается все чаще. Не только из-за ссор, а просто: какой смысл?.. Но не буду об этом уж слишком личном...

24.08...

В том-то и дело, что я и сам не совсем понимаю, о каком выходе говорю. Вернее — о выходе из чего?

С виду в моей жизни все нормально и стабильно. Да нет, о чем я?.. С виду в моей жизни все просто великолепно и даже образцово! Лет пятнадцать назад, в начале восьмидесятых, мы с женой начали ходить в церковь, поститься, причащаться. Я даже не помню, кто тогда был инициатором, как-то все само собой получилось. Да и встать в духовную оппозицию к поздней советской власти, власти, потерявшей всякий дух, всякий смысл, было, что называется, делом чести для всякого хоть сколько-то культурного человека. Помню, что эта внутренняя тяга — ощущать себя инородным в этом скучнейшем и даже тоскливейшем мире — была во мне именно тогда очень сильна. Хотя... Хотя Анна как-то всегда была более послушной всем правилам, и жизненным, и особенно церковным. Женщина...

Времена поначалу были еще вполне атеистические (хотя уже слабеющие и разбалтывающиеся все больше и больше), но прошло сколько-то лет, не очень много, кстати, и в обществе начало меняться настроение. Впрочем, менялась и сама власть, и это тоже сильно влияло на общую атмосферу. Примерно через пять лет нашей сознательной церковной жизни ко мне подошел настоятель, все тот же отец Илья, и... и вдруг предложил готовиться к рукоположению.

Признаюсь, предложение мне польстило. А уж как была счастлива моя жена!.. Отношение ко мне на приходе тоже сразу и резко изменилось: я постоянно ловил на себе если не восторженные, то очень уважительные взгляды. А иногда и завистливые: ведь не все мужчины имеют каноническое право становиться священниками (ну хотя бы второй брак не дает!), а хочется, я подозреваю, почти всем. Вспоминается сразу поговорка про солдата, мечтающего стать генералом...

Очень быстро прошла подготовка (я старался изо всех молодых еще тогда сил), потом — первое рукоположение (в диакона), а спустя еще два месяца я — новоиспеченный священник... Рукополагал меня наш тогдашний епархиальный владыка, человек старой закалки, жесткий, временами даже жестокий, но, надо признать, достаточно справедливый, что отнюдь не всегда присутствует во владыках.

Первые месяцы священства я летал буквально как на крыльях. Да и было отчего. Кругом я видел только улыбки и уважительные взгляды, слышал только заветное слово «батюшка». Я и старался искренне быть настоящим батюшкой для всех и каждого из своих прихожан, старался входить во все их заботы и трудности, большие и малые, которых всегда в избытке.

Областное телевидение стало звать меня на еженедельные беседы, я как-то вдруг и сразу стал местной телезвездой, даже на улице узнавали и приветливо улыбались. Да, это было прекрасное время какой-то общинной, какой-то публичной церковной жизни.

Годы шли, шли быстро, точнее — летели...

Интерес к Церкви, который поначалу в обществе был сильным (как ко всему новенькому!), поугас, жизнь церковная и общественная вошла в колею привычности. Новый областной телевизионный начальник прикрыл мою программу безо всяких объяснений, произнеся только одно слово — «неформат». А в церкви... В церкви тоже есть своя рутина, признаём мы это или нет. Чередные службы, требы (в основном — отпевания почему-то), воскресная школа и т.д., и т.д. Я вдруг понял, что мое участие в жизни моих прихожан — что-то вроде миража: они приходят ко мне с проблемами, требуют совета, но, получив совет, и не собираются его исполнять! Это как-то постепенно охладило мой первоначальный пыл духовника...

Года три-четыре назад я вдруг ощутил, что теперь, когда я не путаюсь в службе, молебен о здравии и панихиду помню наизусть, а на исповеди каждый раз и от каждого прихожанина слышу одно и то же (и это который год подряд!), меня больше не ждет в этой жизни ничего нового. Сначала попытался сопротивляться этому чувству, хотел задавить его в себе, думал, что это именно со мной, и только со мной происходит что-то не так. Начал усиленно читать святых отцов, несколько раз съездили с женой в паломничество по возрождающимся русским монастырям. Но постепенно пришлось признать: да, ничего нового я больше не увижу, не испытаю, не переживу.

А ведь мне всего сорок пять! Неужели на этом моя жизнь кончена? Неужели не будет этого обещанного святыми восхождения «из силы в силу»? Неужели не стану я тем светильником, который не прячут в горнице, а ставят на вершине горы, дабы он светил всем? Ведь именно об этом я мечтал при своем рукоположении. Впрочем, только ли я...