Елена Грэг. Деточка 16+

Журнальный гид

Елена Грэг — творческий псевдоним Елены Лепишевой, литературоведа и критика из Минска, автора статей о современной литературе и театре на страницах журналов «Дружба народов», «Нева», «Театр», «Цирк Олимп + TV», «Дзеяслоў» и др. С художественной прозой выступает в печати впервые.

Елена Грэг. Деточка : Антиповесть не про анорексию // Дружба народов. – 2023. - № 5. – С.18 – 66.

Первый опыт написания повести, и весьма удачный. Стиль Елены Грэг неповторим, на первый взгляд текст сложен для восприятия, но стоит немного вникнуть в происходящее, и сюжет захватывает. Красавица, танцовщица, любимица класса, чье имя читатель так и не узнает, - автор его не называет,- живет надеждами на прекрасное будущее. Но на танцевальном конкурсе приз она взять не смогла, порушив надежды всей своей семьи. Девушка замыкается в себе, закрывается в своей комнате и начинает стимулировать себя едой. Никакие новомодные таблетки и психологи не помогают, вес стремительно растет. Приближается выпускной вечер, и делом чести всей семьи становится план похудения, чтобы «утереть нос всем».

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Я гляжу на пожелтевшие листы из школьного блокнота, испещрённого дрожащим, убегающим вниз почерком. Единственного блокнота, уцелевшего в огне последней детской зимы. И тем более странно он смотрится здесь, на добротном письменном столе в заставленном книгами кабинете.

К нему как-то неловко прикасаться — даже мягко, бережно, плавно. Тёмно-синий, долго теснённый переплётами чужих книг глянец, типографский вензель, почти стёршийся о чужие обложки и время. Торопливо разглаживаю обиженную бумагу и не понимаю, как могла засунуть блокнот вот так небрежно на самую дальнюю полку, прямо в сердце пронзительных и честных стихов. Так и не узнанных до конца, не принятых, а подхваченных наспех, второпях суженным подростковым сознанием. Так от отчаяния, режущего тушью неумело накрашенные глаза, хватают первое попавшееся — созвучное, близкое. Так очищающий глас народного горя замыкается в тавтологическом кругу личного, даже не «горя» и тем более не «народного», — приглушённого крика, всхлипа. Не потому ли эпиграф для своей полудетской «антиповести» я выберу из «Реквиема»?

Я не писала её каждый день. Иногда не возвращалась к записям и по году.  Передо мной — обрывки доверенных бумаге воспоминаний, случайно оброненные фразы, размытые лица. Всплывают теперь в памяти спасительной неслучайностью: искать объяснение всегда проще… Тогда же просто хотелось как-то зацепиться, удержаться, оставить след. Хотя бы дрожащий, от свирепого ветра нетвёрдый на петляющем пути, по которому сейчас я иду благодаря угодливой памяти. Иду, читаю спутанные записи и не знаю, так ли бесконечен путь между новыми, рождёнными на добротном столе строками и теми, полузабытыми?

Вот они — обгоревшие листы, гонимые в беспомощном трепете послания в будущее с хрупкой надеждой когда-нибудь выплыть — проснуться — рассказать о людях, о которых никто не напишет. И вот — аккуратные страницы на компьютерном мониторе, набранные в суровом порыве приговора, вынесенного уже после.

В страну вечной молодости и красоты

Зеркало, зеркало на стене,

Кто всех прекрасней в этой стране?

После…

После фиолетовой лестницы… Режет маленькие глаза резкий запах в привокзальном подъезде.

— Чего боится лапочка?

— Крана, экрана, вампочки!

Не устают сгибаться-разгибаться, карабкаясь по скользким ступеням, стёганые сапожки. Ещё не отбегали своё по усыпанному снегом и палочками скверу, где простыла бурая скамейка, не приглашая садиться. Ещё стопчутся о пыльные ледышки рядом с песочницей, где уснула ржавая горка. Теперь вот сердито стукаются о барьеры бетона в подъезде, стараются не прозевать вонючих луж и вылезших из фиолетовой лампочки теней. Крепче стиснуть хвост маминого пальто, выдернуть новый снежок меха — сделать лисичку.

Как-то долезть до пятого этажа, кулём ввалиться в общий коридор с лохматыми обоями и убегающим вверх потолком, шарахнуться о соседский склад коробок и ящиков, выпросить щёлкнуть замком на двери комнаты. Из зеркального, почти в пол, окна видна весело спешащая площадь с бессонными поездами, линялыми демонстрациями, мёрзлой трамвайной остановкой. Это от неё мы шли домой: снежинки в лицо, кусачие ворсинки шарфа на губах, пухлой капустой платок, прикрывающий лёгкую не по сезону куртку. Ни за что не передам маме совет борщистых щёк достать новую.

После комнаты…

В общей квартире, подальше от кухни, запретной, общей — не ходить, не шастать в тараканьей заразе, не надоедать соседям. Наконец, воскресенье: дождаться встречи двух стрелочек на причудных, из южного дома, часах — покажут диснеевские! Яркие, настоящие, выскакивают из блестящего экрана. Можно потом и самой нарисовать на маминой перфокарте — будут спасать пахучий ацетоновыми фломастерами город. Покрасуются в кармашке тетради с секретиками, подождут следующего раза. Всё ли верно запомнила, проверю через неделю у телевизора — большого, выпуклого, посередине — там, где раньше вешали простыню. Она была для диафильмов, а ещё этот… Противно-молочный, в синяковых подтёках от изоленты, филь-мо-скоп — напоминает «скальп»: скрежещет, хрипло нашёптывает, опять скукожил плёнку, не напасёшься, — уже не стесняясь страха, схватить маму за руку. Даже в темноте днём стыдно бояться, а вот ночью — тихонько, чтобы поменьше скрипели рёбра дивана, можно и под мягкое крылышко, отпихнув сонную сестру.

Вместе весело шагать — точно про нашу комнату, где за сморщенным от старой клеёнки столом не болтать ногами, не ловить ворон, а ждать ужина, настоящего, тёплого, самого-самого не детсадовского! Потом припрятать крошки в ладонь — помочь маме, сбегать за желтоватой ванночкой через соседский склад в другую комнату — папину. Жёсткая пенальная кровать, тумбочная табуретка, ящик с чертежами и инструментами, холодок от голубино-сигаретного балкона. Не ходить, не шастать: на честном слове ржавые перила, антисанитария — не выглянуть на улицу, не проследить, как покидает тусклый двор одинокий снеговик.

После первой школы…

Грузно угрюмиться за холодными, с острыми шпилями, воротами. Огромное крыльцо, шершавые деревяшки на раскатистом полу, странное эхо живёт только здесь, в сквозняковых коридорах, и никогда не появляется со мной в запертой комнате. От неё до остановки, а потом на дребезжащем трамвае, по дороге вдоль железного забора до самой школы — тридцать пять минут, мы засекали с мамой.

А в классе за партой бережной стопкой, подальше от моего аккуратного локотка, пенал с лысой головой и обведёнными от скуки буквами про учёбу — учёбу — учёбу, очиненные ножом и папой карандаши, промокашки в тетрадях. Тихонько поддеваю пальчиком чёрточку, пытаюсь стереть серый грифель: забыла стёрку, и как-то стыдно попросить у таскающей оладьи из лукавого фартука соседки. Задребезжит  колокольчик — повытолкаются в коридор, потом вниз по лестнице к разноцветным шкафчикам для первоклашек, похватают кто зимние ботинки вместо пахучей сменки, кто за уши шапку, а то и тайно привязанного щенка.

— Кто оставил в раздевалке животное?

Доволен переполохом двоечник из далёкого общежития — подмигивает, и всё-всё в нём смеётся: и разбитый нос, и кляксы на форме, и задорная стрижка под машинку, и такая же — у мамы. Тоже подмигивает, потешно замахиваясь сумкой с добытыми сосисками.

Мы играем с ними «в бананы»: обдираем тонкими ленточками запёкшуюся шкурку. А есть и взрослая игра — сосиски и бананы «добывать». Однажды три часа простояли с мамой в серой очереди. Мне что? Не канючу и не ною, рассматриваю, как подъёмные краны таскают блоки будущего жилища — хорошо кому-то будет, в новый дом переедет. Или вышагиваю вдоль молчаливых пальто и гордых пуховиков, отмеряю, далеко ли до грязноватых от талого снега коробок с яркими банановыми кляксами. Уже вблизи оказалось, что с зеленоватыми гроздьями (я придумала — модными, салатовыми), которые ещё долго будут дозревать дома: за манящими стёклами серванта, в шкафу на освобождённых полках, даже в тумбочке от швейной машинки.

Но это праздничная еда, а есть и обычная: в школьной столовой за монетки повидловые пирожки, — потом в следах липких пальцев весь фартук. Или вот сосиски-«бананы». Или со сладкой мякотью терпкий сливовый сок — де-фи-цит:

— Пейте сейчас, родители вам такого не купят.

Получается, вроде как и мы в школе «добываем»…

Зато сколько хлеба можно купить в заводском магазине через дорогу во время голодной продлёнки! Тёплым мякишем обласкает внутри, согреет — ешь хоть полбуханки. Сначала самое вкусное, горбушку, — прямо на прогулке. Побродить по заиндевелому двору, послоняться среди говорливых девчачьих парочек, а потом засесть у окна в классе, надувшись как мышь на крупу, — ждать маму.

И вот мелькнула в школьном дворе любимая меховая шапка, и я уже бегу ей навстречу, обнимаю, облапливаю, вдыхаю вкусный морозный запах, глажу ободранный мех пальто. А вскоре мы уже у школьных ворот, потом на остановке — с рассказами взахлёб про пятёрки, которые не остановит даже гул подмороженного трамвая.

В один из таких послешкольных вечеров и состоялась первая встреча  с ре-пе-тиционным залом. Пусть выговаривает тяжёлое слово мама, записавшая на бальные танцы: «модно, недорого, в шаговой доступности, профилактика нарушений осанки».

Широким окном, зорким глазом великана глядит зеркало — чудесное, сказочное, большое — никогда такого не бывало. В нём насуплено сутулится девочка: не нравятся белоснежным носочкам чёрные чешки, не натягивается улыбка на зефирные щёчки, слишком туго заплетены колоски, кто выдумал уколы шпилек? Хлесь — больно указкой по невыгнутым коленкам — Химия в засушенном трико — тренер. Почему каракатицы, жирные дылды, группа здоровья? Что не так с цветастой, ещё садовской, юбкой?

Через день в зеркале уже как надо: чудно воздушная, остро накрахмаленная, из дефицитных розовых ленточек: глаз не сомкнула, в кровь сколола все пальцы мама.  Не складываются в слова, стыдно путаются буквы в тетради — тянуть носки веселей, надёжней. А ещё — чутко слушать музыку, проговаривать такт. Внимательней, чётче, резче — два шага звено, закрытый променад! Ничего не упустить, всё запомнить — как считалочку, как пятёрошный стишок, как заклинание.

Через месяц научилась правильно улыбаться, кланяться, подбирать живот — та, что в зеркале. Вытянулась, постройнела, формируются подходящие ножки — так говорят. Значит, подходят быстро, ходко, когда надо — помогают, а уже — не ходят, не шастают. Погладила холодной рукой Химия в трико — поставила в пару. Какое счастье иметь партнёра — редкость, большая ответственность! Не ватрушную партнёршу-толстушку — притащила мама за потную руку, — мальчика, черноглазого, худенького, настоящего! Ещё сильнее тянуть носочки, выше забрасывать ногу, выпрямить спину, не бояться хруста! И тихонько щипать бок озорника: вертится как на шарнирах противный чертёнок, по залу носится, смеётся, не хочет слушать ни музыку, ни тренера, ни гладко причёсанную девочку в зеркале.

Через весь город на перекладных — трамвае и двух автобусах — на первый конкурс. Липнут от горькой помады губы, жжётся тушь на сияющих от волнения и ветра глазах, в целлофановом чехле — расшитая блёстками юбка из пионерских галстуков: костьми легла — за ночь сшила мама. Надо выделяться на фоне кособоких и неказистых — не опускать уголки губ, ярче искриться, судьям подмигивать. Затаила взволнованный комочек, кольнуло что-то под кофточкой — больно и сладко, — не разобрать. Скованные морозом пальцы, оттоптанную ногу, орущего контролёра — всё забыть, впиться ногтями в чертёнка. Свист, визг, топот — отключить, доверять только музыке, она выведет, не обманет. Уже твёрдо выверены движения, грациозно ступает, мило опустив ресницы, девочка: они смотрят, восхищаются! Затейливым вывертом поклон, благосклонные судьи подмигивают, оглушают аплодисменты — первое первое место. Залпом заглатываю шквал: звуки, краски, запахи — всё прямо на меня! Мокрая щека мамы, горечь помады на стыдливо дрогнувшей губе — ни за что не разрыдаюсь… Да и чего реветь? Завистливые каблуки кособоких — «лапочка», «милашка», — чужих тренеров. Вот что значит — «ликуют», теперь понятно, как это — «умиление».

Легко, струйно, уверенно влетаю в раздевалку, не успела увернуться круглая сестра — полетела на пол. Нечего зевать, ворона нерасторопная, не надоедай, не путайся под ногами! Спешу напоследок заглянуть в зеркало: до чего хороши напомаженные скулы, ресницы, тонкая талия под пионерскими галстуками — все смотрят, восхищаются.

Уже за надёжной дверью забраться под плед, под скучные новости слизывать сахарную пудру с добродушных пончиков, вспоминать грустный в моросящем снегу уличный лоток. Громоздит ящики скалозубый сосед, рычит ржавый кран в ванной — всё равно они смотрят, восхищаются!

И уже после привычных триумфов, череды первых мест на школьных — районных — городских конкурсах — бьющие в лицо вспышки прожектора. Другая сцена — в просторном зале нового клуба, того, что котируется, один из лучших. Запастись хлёстким от бешеного ритма воздухом, чтобы не потеряться в стремительном потоке звуков. А они ударяют в виски, пульсируют разрядом в сердце. Ещё чуть-чуть, и не выдержу… Погрузиться глубже… и раз! Ча-ча-раз-два-три! Ча-ча-раз-два-три! Держать такт, держать локоть в изящном сгибе, держать под идеальным углом голову. До судороги в шее, до перехваченного спазмом дыхания.

— Держать, гордая испанка! Почему опустила руку? А как же тореро? — это сверкающий лысиной и улыбкой, в облегающем брюшко жилете, в бархате бабочки новый тренер.

Он из нового, ослепляющего зеркалами мира, где нет места отяжелевшим.  Мы, угловатые девочки с испуганными глазами, накрашенными заботливыми мамами, восторженно следим за теми, кто на несколько лет раньше ступил на путь молодости и красоты. Выездные в недосягаемую Прибалтику чемпионки, они привозят розовые очки, мягкие тапочки-звери и ботинки на тракторной платформе. И главное — атласные туфли нужного размера, струящийся калейдоскоп страусиных перьев, колышущихся на бальных платьях.

Помню стразы, ударяющие жаром софитов, цепкие накладные ногти кислотных оттенков, запах экзотики автозагара, лака «Прелесть» и невозможно взрослого парфюма. Мы называем их большими девочками: плывущая в танце грудь, песочные часы-талии, какой-то мясистый рельеф мышц. А у меня — руки тонкие, болтаются на шарнирах вздёрнутых плеч плёточки, почему-то стыдно смотреться в затейливое трюмо — беспощадного судью в раздевалке.

Стыдно — мне, но ведь есть глаза, суженные, жалящие, готовые отдать всё на свете за эти плёточки. И за узловатые коленки, от худобы вылетающие из суставов. Значит, когда-нибудь будут и после меня, как после больших девочек, собирать трофеи: оброненные пёрышки, ноготки, блёстки, стразы.

Подходит только новое слово — мемориал — для гордого музея этих находок: соорудила в верхнем ящике домашнего стола, старательно не замечая трещины. Отодвинула сестрину коллекцию жвачных наклеек и даже мамы-папины инженерские дипломы — готово. Немытыми лапами не трогать, не брать без спроса! Когда-нибудь буду вспоминать, как начинала звёздный путь красивая-богатая-знаменитая.

Появилась и священная кассета для неподобающе старого магнитофона, чтобы оттачивать танцевальные движения у подсвеченного вокзальными огнями окна — моего домашнего «зеркала». Держать такт, держать изящный локоть! Неустанно кружусь, шаловливо дрыгаю ножками, грожу истончённым пальчиком воображаемым зрителям. Под окрыляющую музыку, в импровизированном костюме — южном платке с люрексом — громко, смело, забыв о приоткрытой двери. И — заветная награда: счастливые хлопки мамы, шквал оваций заглушает даже похрустывание сушек сестры. Пригласили полюбоваться и папу: почти не спит в своей комнате, наверняка придёт и на конкурс — тоже хлопает, вот-вот приобнимет, называет торбами — меня и пухлую любимицу. Сдержались, не полезли вверх дрогнувшие мамины уголки…

И всё время так беззаботно легко, так возвышенно чисто, понятно, спокойно! Школа — тренировки — школа — тренировки — доверенное выступление на республиканском чемпионате.

Нравится канифольный лоск вылизанного специально к прогонам новых программ паркета в нашем зале, нравятся иностранные слова выездных пар, нравится благосклонная лысина тренера. Живо поддакивает маме, пересчитывая американские деньги за индивидуальные занятия. Разве не под стать мои резиновые жилки, лебединая шея, костистые ключицы? Неправильные стопы — натренировать, исправить!  Не хватает гуттаперчевой гибкости — подождём-увидим… Поджала обветренные губы, вспыхнули гордые искорки: пусть тренируется, целеустремлённость вырабатывает, будет и новое платье, закажем у профессиональной портнихи.

После тренировки…

Поздний вечер. Разобраны в чопорном, с душистыми вешалками гардеробе прибалтийские пуховики, маслянистые дублёнки. Разъехались в вымытых до блеска кожаных салонах большие девочки, их бизнес-папы, тренер. Брошена всеми промозглая остановка, в трамвае со стекольными узорами никого, кроме нас с мамой. Бок о бок одинаково заиндевелые — куртка болотного цвета, мешковатого размера, подешевле, и пальто с ободранным мехом, рука в руке замёрзшие ладошки.

А всё равно выпрямилась! Забыла домашний застиранный халат, чаще постукивает каблуками тапочек на общей кухне. Погромче бы прикрикнула и на сумасшедшую соседку — ту, что с непонятным «волчьим билетом», безнаказанно исполнит угрозу: обварит нас с сестрой кипятком…

Почему-то вспомнилось: ещё до танцев, манящий свет на пожелтевших обоях, строгий глаз сумеречного окна, бессонные гудки вокзала. Не прокрасться в комнату пыли из общего коридора — запертая дверь защищает надёжно. Не оглушить и свирепому рыку свёрнутого соседом крана в ванной — подогнув подросшие ноги, вымоемся в маленькой, детской. Не добраться и до взрослого, загаженного тараканами туалета — не выбросим детский горшок, спрячем в тёмном углу комнаты. Не испугать и сумасшедшей волчихе — заткнуть уши, не слышать маминого плача, забыть клокотание храпа из комнаты возле склада: с самого счастливого воскресенья спит папа, не уехал по служебным делам — я знаю.

За что она на нас — так? Почему пухлая — отродье? Интри-ли-гентное —  слово-то какое… Тихонько вырвалась, прошмыгнула на кухню — не знала, что чужие гости…

Сижу на потёртом шершавом ковре, подготовилась… Нерасторопная ворона, я совсем не знаю, куда в этом бедламе подевался ремень. Потому что, хоть торба и прожорливая, последнюю конфету съела, а всё равно жалко. Не ходить, не шастать — кипятком обварит или отравит, зараза, будем потом уродины неказистые, толстые.

Ничего не вижу, не слышу, знать не хочу — не отрывая глаз, смотрю на экран грузного телевизора. Оттуда — карнавал красок, стройные ноги, открытые купальники, завораживают улыбками лица.

— Московской красавицей стала… — барабанная дробь, захватывает блеск софитов.

— Не стала — новая растёт! — неожиданно смело, гордо — пусть все восхищаются, смотрят.

Уже обдаёт жаром калейдоскопический вихрь, волнительно щекочут и струнный перезвон, и восторженные голоса, и вспышки камер. Куда-то ускользает, влажно размазывается, тает запертая комната с горшком, как шёпот затонувших в памяти телепомех.