Таисия Ишниазова. Три смерти. Одна – моя 16+

У главной героини умирает отец, и становится как бы не для чего жить. О смерти она раньше не задумывалась, и принять ее не может. Девушка оставляет престижную любимую работу и устраивается сиделкой к нескольким пожилым людям в разных районах Москвы. Времени на переживания не остается, чего она и добивалась,- так постепенно она учится принимать настоящее. Из рассказов о ее подопечных и состоит повесть.  

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

Я стояла перед девятиэтажным домом на «Полежаевской». В сумке, теперь просто по привычке, лежал потрепанный учебник Бадаляна «Основы невропатологии». Я не смогла бы ответить, когда потеряла желание читать. Особенно тяжело мне давалось то, что хоть как-нибудь связывало меня с профессией. Я просто таскала книгу с собой в надежде, что когда-нибудь это пройдет.

Июль растекался духотой и ленью между высокими тополями. Из-за бесконечного пуха им спилили ветки, и они упирались в небо толстыми сучьями. Я смотрела на них и надеялась, что деревья не чувствуют боли.

Я бы хотела не чувствовать.

Карта в телефоне уверяла, что я на месте. Это мой первый адрес.

В маленьком типовом коридорчике ютилась стиральная машинка. Такая же когда-то была у нас дома. Меня встретил странный запах, который бывает только в квартирах пожилых людей. Не важно, ухоженные это квартиры или запущенные. В них совершенно особенный запах. Он старый.

— Добрый день, я ваша новая сиделка, — произнесла я как можно громче куда-то в глубину комнат.

В ответ раздался храп. Нонна Васильевна до трех утра слушала радио, а потом ей не спалось, и она еще два часа упражнялась в арабском. Это не первое, что она мне сообщит, но первое, что подскажет квартира. Если долго не выходить из дома, то волей-неволей становишься его продолжением, поэтому по одной только обстановке можно многое понять о человеке.

Между маленьким, худым телом Нонны Васильевны и стеной торчал серый приемник. Его антенна утыкалась в календарь, как бы напоминая хозяйке, что пора сменить дату. На покрывале смятая бледно-зеленая тетрадь. Такие продаются в Союзпечати и в книжных магазинах. Их не берет ни один уважающий себя школьник. На полу упавшая ручка.

Одеяла на кровати зашевелились, и я услышала бодрый, даже задорный, вопреки ожиданиям, голос:

— Анечка, значит!

Я чудом не упала, споткнувшись о маленькую, уставленную кастрюльками табуретку. Они зазвенели, стукнувшись боками.

— Мне из агентства звонили вчера, сказали, будет новенькая девушка. Анна, — выпутываясь из лабиринтов пододеяльника, продолжала Нонна Васильевна.

— Здравствуйте.

— Ой, какая ты молоденькая!

Она сразу взяла меня за руку своей теплой ото сна, старческой рукой.

— Ну-ка садись! Молодых я люблю. Сама когда-то была молодая. А сейчас вот, тоже ничего, — засмеялась Нонна Васильевна, и короткие, седые кудряшки запрыгали на ее голове.

— Ну, давай знакомиться. Сколько тебе лет?

Старушка указала на инвалидное кресло, предлагая мне сесть, и я, с какой-то отчаянной легкостью, села, не успев подумать о суеверном правиле — здоровым на инвалидное кресло садиться нельзя.

— Двадцать пять.

Вот тут меня все-таки догнали суеверия, но я только глубже подвинулась в кресло. От моих движений оно слегка откатилось назад.

Кресло нужно тем, кто не может самостоятельно двигаться. Я пришла сюда сама, но такое ощущение, что я только притворяюсь здоровой.

— Двадцать пять — как хорошо!

Нонна Васильевна улыбнулась ровными, искусственными зубами с желтоватым оттенком. Помимо кастрюлек на табуретке, я заметила розовый стаканчик с водой для вставной челюсти.

Женщина с таким любопытством смотрела и спрашивала меня, что старой в этой комнате чувствовала себя я.

— А кем же ты работала раньше? В сиделки ведь такие, как ты, обычно не идут. Молодые, красивые.

Она подмигнула мне и деловито подвинулась на кровати, пытаясь сесть повыше. Тетрадка отправилась на пол. Я старалась придумать ответ, пока поднимала выпавшие из нее листы. Каждый раз, когда меня спрашивали о профессии люди, с ней не связанные, мне нужно было время, чтобы подобрать слова. Если не хотелось отвечать подробно, я отделывалась чем-то вроде — «училась на логопеда». За этим обычно следовало: «а, это когда ребенок не выговаривает букву р». Поначалу я пускалась в подробные объяснения. Теперь научилась просто кивать в ответ.

В балконное окно со всего размаху ударилась муха. Еще и еще раз. Десятью сантиметрами выше в открытой форточке пряталась свобода, но муха этого не знала и снова билась в закрытое окно.

Нонна Васильевна ждала от меня ответа. Она достала из-под одеяла худую, в двух шерстяных носках, ногу и стала бинтовать колено, ожидая моего рассказа.

— Болят по ночам, вот я их бинтами и усмиряю, — засмеялась она. — Не обращай внимания, тут я сама справлюсь.

Ей мне почему-то захотелось все объяснить.

— Я дефектолог. Это тот, кто работает с детьми и взрослыми с нарушениями в развитии. Преподаю на полставки в колледже.

Нонна Васильевна серьезно посмотрела на меня, а потом рассмеялась. Несчастная муха наконец вылетела на улицу.

— А что же ты со мной, старухой, будешь делать?

Но «что делать» нашлось очень быстро. Я помогла ей пересесть в кресло, и мы поехали инспектировать кухню. Одной ей не удавалось преодолеть высокий порожек между кухней и коридором, поэтому Нонна Васильевна ездила только в соседнюю комнату. За это время она успела рассказать мне, чем занималась до пяти утра, что ей снилось, что она «для мозгов» учит арабский, и что бордовый цвет идет ей больше всего.

Она оглушила меня. Из ее маленького старого тела лилось слишком много жизни. Уходя, я оставила на тумбочке сложенный вдвое подгузник, суп в термосе, который мы приготовили вместе, набор ложек и вилок и две таблетки новопассита.

Нонна Васильевна долго не хотела отпускать меня и, снова оседлав своего троянского коня — так она называла кресло, — выехала в коридор меня провожать. Закрывая дверь, я видела, как ее силуэт тонет в слабом свете, льющемся из комнаты. Шумный грибной дождик нашего знакомства налетел и стих. Снова наступила засуха. Нонне Васильевне больше некому было рассказать про мужа и свою лучшую шаль. В ее пустынном одиночестве очень жарко.

А мне скоро стало холодно в бетонном подъезде. Гусиная кожа бунтовала вздыбленными на руках волосками до тех пор, пока я не вышла на улицу. Там лето, позабывшее, что его век короток, лежало в обмороке солнцепека.