Александр Гриневский. Хлябово 16+

Журнальный гид

Гриневский Александр Олегович - прозаик. Геолог, преподаватель МГУ им. М.В.Ломоносова. Автор книг: «Зыбкость» (2008), «Истории с приставкой “гео”» (2012), «Ненужные» (2016). Постоянный автор «Дружбы народов». Живёт в Москве.

Александр Гриневский. Хлябово : Повесть / А. Гриневский // Дружба народов. – 2024. - № 11. – С. 9 – 47.

Проза Александра Гриневского никого не оставляет равнодушным, повороты сюжетов неожиданны, герои вызывают удивление и сочувствие. В новой повести от первого лица герой вспоминает 60-е, беззаботное детство, друзей, небольшую деревню Хлябово, куда с родителями выезжал на лето. Опасные игры тогда казались веселыми, впереди была первая любовь, мир прекрасен.  Но иногда автор все-же рассказывает, что случилось за эти годы с его друзьями, внося в повествование нотки беспокойства.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести:

На дамбу ходят купаться дачники. Пару раз за лето выползают и деревенские. Загорают на бетонных плитах, отсвечивая телесами. Вечерами томно прохаживаются влюблённые парочки (из взрослых) — рассматривают проходящие пароходы, рассыпающие огни по тёмной воде. И мы там всё время обретаемся. На берегу, в посадке — редко. Сейчас я попробую описать, что вижу, чтобы вам понятнее было.

Икшинское водохранилище — широкое, распластанное. Левый берег. Вдоль берега тянется «посадка» — узкая полоса берёз. Деревянные лодки, зачалены либо к кольям, либо к стволам, подступившим к самой воде. Пара старых деревянных мостков с проломленными досками настила. Кое-где встречаются крохотные пляжики — узкие полоски песка. Вот здесь, в посадке, на берегу такого пляжика, пацаны только что резались в карты, а сейчас, размахивая руками, что-то рассказывая, перебивая друг друга, спешат по тропинке среди берёз в сторону дамбы.

Дамба чуть в стороне. С двух берегов режет водохранилище узкая рукотворная гряда, возвышающаяся над водой, сложенная из громадных камней, укреплённых косо лежащими бетонными плитами. Середина водохранилища не перекрыта, оставлен узкий проход для различных плавсредств — фарватер. По краям — длинно вытянутые трёхметровые скобки — «крылья» дамбы, указывающие направление прохода. С нашей стороны, на краю, высится монументальное белое здание, метров под двадцать высотой, с большими витражными окнами. Если заглянуть, можно рассмотреть громадный барабан с намотанной цепью, которая уходит в вырез в полу. Звено цепи размером с человеческую голову.  Идея проста: в случае необходимости барабан накручивает цепь, которая поднимает со дна металлический экран, тем самым позволяя накапливать воду в верхней части водохранилища. За двадцать лет я ни разу не видел этот механизм в действии, да и не слышал, чтобы он когда-либо работал.

Крыло дамбы — рай для пацанов. С этих крыльев мы ныряем до посинения, оттачивая мастерство: головкой, бомбочкой, солдатиком, кто посмелее — сальто крутит.

Возле мостков застыл дизельный катер «Укимский» («УКИМ» жирно выведено белой краской по облезлому синему борту) — перевозит желающих на другую сторону. Маршрут длиной в сто метров в один конец. Вместимость — двенадцать пассажиров. Пять копеек за взрослого, три — за ребёнка.

На небе ни облачка. Медленно к проходу в дамбе подплывает баржа, гружёная песком. Она никому не интересна, волн от неё не будет. Вдали красными и белыми колпачками чуть раскачиваются на мелкой зыби бакены. Пацаны вжимаются худыми телами в прогретые солнцем бетонные плиты, распластались — греются после купания. Вокруг кишит народ. Мамаши с детьми расположились на одеялах, рыбаки тупо сидят возле донок — лески вонзились в воду, колокольчики на них не шелохнутся. Возле самого берега с визгом и плачем мельтешит мелюзга, засунутая в спасательные круги. Поодаль, наособицу, — компания старшаков, среди них есть и девчонки, загорающие на полотенцах. От старших парней можно ожидать чего угодно — пацаны изредка бросают косые взгляды, — такое соседство вызывает лёгкое беспокойство.

 — Давайте завтра маски возьмём? — прикрывая глаза от солнца, предлагает Седой. — Грузила доставать будем.

— А на фига? — тут же подключается Кащей. — Лучше на великах, на Узкий махнём.

— Ездили же два дня назад. А грузила можно расплавить. Если много достанем, вообще получится пистолет выплавить. Валька, у тебя сколько с прошлого раза осталось?

— Два.

— Во! И у меня — одно.

— Ладно, — поддерживаю Седого, — давайте завтра за грузилами. Вон сколько рыбаков. Наобрывают сегодня.

Грузило — это часть оснащения донки: плоская свинцовая бляха, выплавленная на столовой ложке, крепится к леске с крючками, заставляя её лежать на дне.  Дамба — сплошные камни; выбирая леску, рыбаки цепляют грузила за камни и часто обрывают. Наше дело нырять с маской, находить болтающуюся под водой леску и аккуратно выуживать застрявшее грузило. А дальше: если наберётся много, можно сделать из глины форму пистолета почти в натуральную величину, расплавить свинец и залить. Получается, конечно, коряво. Приходится долго напильником. Но зато пистолет тяжёлый, как настоящий.

А Узкий — это Канал им. Москвы — он в трёх километрах от дамбы, как раз после него и начинается наше водохранилище. Мы туда на велосипедах гоняем купаться.  В лесу, что за нашей деревней, есть странная, заросшая молодняком поляна — вся топорщится кочками. Бытуют слухи, что здесь закопаны те, кто помер, когда канал копали.

Вот и Гоша. Гоша — не имя, а кликуха, прилипла — не отодрать. Он дачник, как и я. На год старше. В этом возрасте — серьёзная заявка на лидерство. Но Гоша не такой. Смешливый, весёлый. Кучерявый и стрижка уже почти взрослая — чуб на лоб спадает. К нему подходит определение: стройный. Рисует классно и вырезать из дерева может всё что хочешь. И «Спутник» у него. Предмет нашей зависти. Мы-то на «Орлёнках» пока рассекаем.

«Спутники» появятся у меня и у Вальта только в следующем году. А Седой и Кащей так и будут на отцовских «взрослых» крутить педали.

Медленно едет, людей слишком много. Остановился, чуть завалившись на бок, опёрся, выставив ногу, упёрся руками в выгнутый руль.

— Видали? Вон трёхпалубный прёт, — сообщил, не утруждаясь поздороваться, будто и не расставались со вчерашнего дня.

— Где? — вскинулся Валет.

Остальные задвигались, завертели головами.

Вдалеке, со стороны Икши, показался большой белый теплоход — подарок! —  от такого самые большие волны.

— Точно, трёхпалубный, — подтвердил Валет. — Эх, бинокль бы… Интересно, как называется?

— Подожди, сейчас подойдёт, и прочитаешь. — Седой набросил на плечи рубашку — мёрзнет, как всегда. — Накрылся твой обед, теперь точно опоздаешь, — это он уже мне.

Понятно, какой уж тут обед, когда трёхпалубный… До чего же достало это расписание… вот у пацанов куда проще — заскочил домой, схватил кусман хлеба, полил подсолнечным маслом, солью или сахарным песком посыпал, и опять на улицу.  А у меня — обед в два: первое, второе и компот, ужин — в восемь. Не явишься — могут и наказать. Тоска!

Трёхпалубный — это круизный теплоход. Нарядный, красивый. Название по носу золотом блестит. Разряженные отдыхающие — в шезлонгах на верхней палубе.  Музыка громко играет. Народ специально на дамбу приходит поглазеть, руками помахать. А пацаны — на отлив, на волну.

— «Степан Разин», — прикрывая глаза от солнца, сообщает Кащей. — А ведь хорошо прёт. Если скорость не сбросит, — ух, волна будет!

— Пошли на отлив, — торопит Валет. — Гоша, ты с нами?

— Не, я на крыло пойду.

Гоша плохо плавает, вернее, почти совсем не умеет и страшно переживает по этому поводу. Старается не лезть при нас в воду, боится, засмеём. А мы можем…  У нас от настроения зависит.

Гоша станет художником и умрёт от инфаркта. Я, Кащей и он — встретимся за год до его смерти, и я Гошу не узнаю. Он превратится в коренастого, плотно сбитого, шестидесятилетнего лысеющего мужика. И только весёлый нрав и смешливость останутся прежними, мальчишескими. А похорон почему-то совсем не помню, прошло всего-то три года… 

Стоим на берегу, ждём. В нетерпении бродим по щиколотку в воде.

Подходит, скорость вроде не сбросил. Вот уже нос вошёл в створ между крыльями дамбы — вот сейчас!

Пошла, пошла отступать вода. Рассыпались веером, двинулись вслед за отступающей. Открылось дно — вязкое, илистое, редкие водоросли стелются.  Ноги вязнут. Вон там! И вон там, ещё… Рыба! Трепыхается в илистой жиже, не успела уплыть с отхлынувшей водой. Схватить, зажать в кулаке трепыхающуюся! Валет ближе всех — успел, ухватил, тянет руку вверх. Окунь мелькнул красной полосой на боку. Седой — на коленях — по илистому дну руками шарит. А мне не повезло — вокруг только двустворчатые ракушки косо торчат из ила.

Впереди отступающая вода замедлила движение. Словно налетев на невидимую преграду, стала вскипать, раздаваться ввысь, образуя пенный гребень, хлынула навстречу, понеслась вдоль дамбы, облизывая камни, захлёстывая плиты. Засуетился народ: с криком и матерками подхватил разложенные одеяла; детей на руки. Смотрю на пенный гребень. Мне весело и азартно. Нужно дождаться, когда подойдёт совсем близко, и рыбкой — головой вперёд — оттолкнуться посильнее, нырнуть, прорезать его.

Седой не успел распрямиться, его смело пенным валом — захлестнуло, мелькнуло что-то голое. Валет, высоко вскидывая ноги, бежит к берегу, спасая зажатую в кулаке рыбёшку. Должен успеть. Кащея не вижу. Где он?

Вошёл в гребень, как надо, прорезал телом, вынырнул, закачался на следующих, уже плавно набегающих, волнах. Вода грязная, взбаламученная, илом пахнет.  Какие-то ветки рядом плавают… откуда они? Кащей подплывает.

— Класс! — кричит, отплёвываясь. — Видал, как Седого замесило?! — И улыбка до ушей.

Голова Седого возвышается над водой чуть в стороне, ближе к берегу.  Плывём к нему.

Валет с берега машет рукой, подзывая. Цепляясь за камни, вылезаем на берег. Седого, как всегда, трясёт, шепчет синими губами:

— Я её уже ухватил, а тут как даст! Воды нахлебался.

— А кто был?

— Плотва, но большая.

Подходит Валет. С видом победителя бросает на траву окушка, размером с ладонь взрослого человека. Присаживаемся на корточки, рассматривая.  Он уже дохлый. Беру в руки. Твёрдый. Окунь — он всегда так. Подох — и сразу твёрдый, не то что плотва. На брюшко нажать — губы раскрывает, выпячивает. Рыбой пахнет. Подержал и бросил — куда его? Не жарить же одного? Кошек ни у кого нет.

— Ну что? Домой пойдём? — спрашиваю, снимая с плеча клок тины.

— На рыбалку надо идти. В ночь, — затевает Кащей старую песню.

Ночная рыбалка — наша давняя мечта, но никого, кроме Вальта, родаки не отпускают, как мы их ни уговариваем.

— Пошли, пошли, — тороплю я.

Валет поднимает дохлого окуня и с силой зашвыривает подальше в воду.

Возле погнутого шлагбаума, перекрывающего машинам въезд на дамбу, — навстречу трое. Старшаки, я их не знаю. Впереди идёт парень, метёт коричневыми клешами пыль, на концах штанин металлические заклёпки. Торс голый, рубаха на поясе повязана, рукава болтаются. На нас смотрит, щерится нагло. За ним ещё двое, похлипче, — я их не разглядел, взгляд отвёл.

Сходим с тропинки, под ноги смотрим, чтобы не прицепились, пропускаем.

— Черновские, — шепчет Кащёй. — Серёга Сомин.

Чёрная — это ближайшая к нам деревня. Наша — Хлябово. Мы — хлябовские, они — черновские.

— Пошли, чего встали? — тороплю я, ощущая, как проходит лёгкий мандраж, охвативший при встрече с этими…

— Да погоди ты! — огрызается Кащей. — Посмотрим, как они с нашими…  Вдруг махалово?

Ждём. Нас эти разборки никак не касаются, просто интересно.

Наши черновских заметили. Навстречу выходит Лёша Ключик в чёрных семейных трусах. Я его знаю, возле пруда живёт. Он какой-то… с придурью, что ли… Жмут руки. Усаживаются все вместе на плитах.

По осклизлой тропе (здесь почему-то тропа всё время сырая) минуем посадку, которая оканчивается разросшимися кустами акации. Срываем жёлтые стручки, вычищаем мягкие семечки и обкусываем стручок посередине. Дуем. Монотонные трубные звуки повисают в воздухе. У меня опять ничего не получается — только шипение и слюни на губах.

Обидно! Я так никогда и не научусь гудеть через стручок.

Тропинка вьётся по полю, вверх к кладбищу. За кладбищем, среди крон деревьев, видны крыши домов. Жарко. Лёгкий ветерок оглаживает засеянное овсом поле, и оно всё в цветовых пятнах: от ярко-зелёных до белёсых. Мельтешат бабочки — их много. Капустницы, лимонницы суетливо мечутся, уносятся в сторону и снова кружат возле ног над тропинкой.

Договариваемся встретиться через полчаса на скамейке возле дома Вальта, пойдём на Острова.

Наша деревня — в сорока километрах от Москвы. Это сейчас кажется, что близко… но время меняет расстояние, тогда, в шестидесятые, казалось довольно далеко… Ближайшая железнодорожная станция — Трудовая. От станции — нужно два километра пешком или на попутке. Деревня вытянуто разлеглась на возвышенности, чуть сползая с пригорка к воде. Дома — по обе стороны просёлочной дороги, изрытой ямами, полными дождевой воды. Вдоль заборов, по обе стороны от дороги, вьются тропинки, а всё остальное придорожное пространство заросло высокой жирной травой и лопухами.

Деревня делится на две почти равные части: «тот конец» и «этот конец». Столь размытые понятия привычны каждому жителю — от мала до велика. Можно просто объявить родителям: мы идём на тот конец — и всем всё ясно.

Условная граница между концами — Острова. Острова — это старые торфяные выработки, превратившиеся в заросшее молодыми берёзами болото, расположенное почти посередине деревни. Мы живём на этом конце. У нас — заросший зелёной ряской пруд, огромная липенка, на которой вывешивает афиши киномеханик, и кладбище с разрушенной часовенкой. На том конце — клуб, где крутят кино, и ферма. У нас — мелких пацанов — на каждом конце своя компания. Мы знаем друг друга, но пока не смешиваемся — так сказать, дружба по территориальному признаку, — лишь иногда пересекаемся для совместных игр в казаки-разбойники — конец на конец.

Островов мама боится панически, мне категорически запрещено там появляться. Сейчас я понимаю почему: есть там такая небольшая трясина… когда на спор бежишь по зелёной, изумрудно-яркой поверхности, она ходит волнами под ногами — вот-вот прорвётся.

Валет ударил берёзовой дубиной со всей дури так, что меня брызгами обдало.  На поверхности, сплошь затянутой ярко-зелёной ряской, образовалось коричневое окно чистой воды. Разбежалась ленивая волна. Лягушку отбросило в сторону. Лежала, выпятив белый в точку живот, на зелёном. Покачивалась. Одна лапка согнута, другая вытянута и мелко подрагивает. Рот широко раскрыт.

— Шестая, — гордо объявил Валет, утирая согнутой в локте рукой воду с лица.

Я отвернулся, чтобы не видеть. У меня на счету всего четыре.

Лягушек жалко — за что их так? Сидит спокойно, одна голова из ряски торчит, ничего не подозревает, а её… Зачем? А затем, что надо как все, как деревенские, — таким хочу быть, как они, — вот и бью.

Подошёл Кащей.

— Нормально. У меня — девять!

Точно врёт. Он на это мастер.

— Надоело! — Кащей, размахнувшись, швыряет свою палку почти на середину болотца. — Погнали на ямы?