Яна Половинкина. Гамельн 18+

Журнальный гид

Яна Игоревна Половинкина (род. в 1991 г.) - художник-иллюстратор, студентка Московского государственного академического художественного института им. В. И. Сурикова. Стипендиат форума «Липки» (2024), лауреат Х Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман» (2025). Публикуется впервые. Живет в Москве.

Яна Половинкина. Гамельн : Повесть / Половинкина Я. // Звезда. – 2025. - № 7. – С. 9 – 67.

История о Гамельнском крысолове кочевала из одной исторической хроники в другую, претендуя на правду и постепенно обрастая новыми подробностями. Есть даже точная дата происшествия – 26 июня 1284 года. Что же на самом деле там произошло? Молодая, талантливая писательница предлагает свою версию события.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести: 

— Я родился в городе Гамельне, — тихо произнес Йоханнес Фист и расплылся в блаженной улыбке, которая придала его некрасивому лицу новое, плутоватое выражение, — между Старым рынком и Маркткирхе. Мое детство прошло в окрестностях мучного склада, так же как у моих братьев и сестер. Мы были предоставлены сами себе, и было великим счастьем умыкнуть сухарик, огрызок пряника или еще что-то в таком духе, ведь были мы как все прочие дети. По воскресеньям мы бегали слушать мессу, и порой нам удавалось пробраться к хорам, где ревел, словно диковинный зверь, орган тысячей глоток. Как я любовался им! Боже! Наверное, юнец не смотрит с такой тоской на свою возлюбленную, как я глядел на это чудовище из десятков трубок. Глядел и мечтал: что бы мог сотворить, будь у меня была хоть одна такая!

Я ничего так не любил, как слушать; даже тишайшие шепоты вечерами — и те не пугали меня. Я рос и слышал музыку всюду: в тележном скрипе, в пении воды, в завывании сквозняков. Со временем даже песнь органа в Маркткирхе стала казаться мне неуклюжей, грубой, какой-то, не знаю, чересчур человеческой, что ли. Зато я обожал глазеть на музыкантов; однажды они увидали меня и устроили мне хорошую трепку.

Ох, кроме музыки я еще очень любил сказки… Знаете, у нас есть озеро недалеко от города, а за озером — поросшие изумрудной травой холмы. Говорят, среди этих холмов проходит путь в Страну меньших, где нет ни горя, ни старости, ни болезней. Я был отпрыском города, и потому земля за гладью смирной воды, страна зеленой травы и пчелиного гуда, казалась мне чем-то несбыточным и чудесным.

Есть ли там музыка? О да, конечно! Я был уверен, что она именно там и живет, а почему — сказать не могу…

Ох, родители всё ждали, когда же их сын перебесится! Время шло, старший брат пристал к пекарскому делу, раздобрел и стал весьма уважаемым среди нашей родни. Другой мой брат, двоюродный, отправился в плавание на торговом судне и, по слухам, отбыл в Лиссабон. Меня хотели отправить к нему. Возможно, как полагал отец, в будущем из меня моряцкая жизнь дурь повыбьет. Но ничего подобного не сбылось.

Я убегал из дому, выбирался за окраины города, на краю заросшего берега мастерил себе дудочки из тростника. И не заметил, как выучился играть, очень плохо, наподобие деревенского пастушка, но все же… А как я любовался озером, в котором виделись небеса, — думал, ничего прекраснее быть не может! Но однажды… Однажды я услышал иную музыку, непохожую на мою или музыку Маркткирхе.

У меня были острый слух и твердая память, но моя мелодия рассыпалась в бесчисленных переливах, как вода в ручье. То ли дело церковная месса. Там все голоса и ноты сливаются в одну реку и текут, текут от бесконечной вражды к вечному прощению. Такова музыка у людей. Но тут…

Представьте себе: вы пьете утренний свет из кубка, пьете — и не можете остановиться. Меня охватил великий страх, но я бы жизнь отдал, чтобы эта музыка никогда не смолкала, даже если мое сердце при этом не выдержит. С тех пор я не раз бывал в окрестностях озера, пробирался порой к подножью холмов. Как часто отец наказывал меня за это! А я так тосковал, что даже заболел. С того времени я всю жизнь искал ту музыку. И однажды мне повезло: в густой траве я нашел это…

Тут Йоханнес извлек из кармана флейту.

— Не знаю, может, ее обронил пастушок, но я всегда думал, что это мне подарок и весточка от музыкантов Страны меньших. Я прятал ее от всех как великое сокровище… До поры.

— Если все было так прекрасно и ваш дивный талант расцвел еще в детстве, — удивился я, — почему же вашим родным не пришло на ум отдать вас в обучение? Ведь ясно же — лавочника из вас не выйдет.

— Для того чтобы учиться высокому искусству, — горько произнес музыкант, — я должен был стать тем, кем никогда не был.

— Я вас не понимаю…

— Что ж тут не понимать… Я так завидовал мальчишкам из приюта Маркткирхе, которые шли на репетицию хора! Но и крошка и блошка, и всякая лужа на мостовой рады были напомнить, что тростниковая дудочка ни чуточки мне не поможет. Потому что я, я… — Йоханнес Фист запнулся. — Я долго хранил эту тайну, Франц… А теперь даже не знаю. С тех времен много чего позабыто, но все же, хотя река назад не течет… я боюсь, что меня обличат, поймают на лжи, словно школьника. Все дело в том, что я, я… пришел крысой на свет божий.

— Господи, Йоханнес! — возмутился я. — Вы жили в бедности, просили подаяния, вы могли и отчаяться, но зачем же говорить такое?

— Да посмотрите же на меня, Франц, — грустно изрек музыкант. — Только смотрите внимательнее.

Он задрал рукава, обнажив тощие локти, покрытые белесыми частыми волосками.

Я побледнел. Прежнее отвращение вернулось ко мне с новой силой, когда я понял, что именно напоминали мне крохотные красные пальчики моего избавителя. Сколько звериного было в его движениях и обличье! Но как талантливый лицедей манерами, речью преображается в любовника или купца, так и это создание сгладило и прикрыло свою животную суть обаянием человечности. Так вот она, правда! Она все время перед тобой, а ты глядишь и не видишь, слушаешь и не слышишь, пока она не выйдет сама, и тогда нигде от нее не спрячешься. Я ужаснулся, и в то же время жуткое любопытство снедало меня, переходя в совершенный восторг. Отныне я видел не только и не столько Йоханнеса Фиста, сколько необычайное существо, во всем подобное людям, только иного рода. Но как такое возможно? Что это — чертовщина или волшебство?

Мой друг внимательно посмотрел на меня.

— Да, — продолжал он, — я не всегда был таким. Но большинство людей, как я понял, чуют, что я им по крови чужой, хоть и не могут в это поверить. И дело даже не в том, что я безобразен по меркам как крысиным, так и человеческим; думаю, существо, идущее против своей природы, всегда и у всех точно бельмо на глазу.

Поначалу, сбежав от надзора отца и матушки, дядюшек и свояков, искал я траву, от которой, как поговаривали пастухи, скот быстрее растет и тучнеет. Потом начал брить шерсть на морде — было больно, но я терпел.

Конечно, сейчас-то я понимаю, как это глупо, но так хотелось хотя бы немножечко походить на мальчишек-хористов… Братья дразнили меня, сестры жалели, а родители были твердо убеждены, что меня кто-то сглазил. Находиться дома стало невыносимо. К мучному амбару я приходил, разве только когда больше негде было найти еды.

Все-таки с музыкой наедине куда спокойнее и легче — я мог вволю тешиться человечьей походкой, грезить о хорах Маркткирхе. С ней никто меня не высмеивал, да и сам я тишком начал стыдиться родичей и в глубине души презирать их. А за что? Они же не виноваты, что я таким уродился, и, верно, не зная никакой музыки, были счастливее меня.

Все лето я проводил за городом, бродя вокруг озера. Высматривая ту самую траву, о которой слышал от пастухов. И впрямь я нашел неведомое растение, что росло на другом берегу, у самых холмов, и росло очень-очень быстро. Во всяком случае если еще два дня назад я бы его не заметил, то теперь стебли вымахали выше людского роста. А я так хотел чуть подняться, что решил попробовать эту траву. У нее был странный вкус, не знаю почему, но я вспомнил мелодию, не похожую ни на что человеческое.

И… я стал расти. Не сразу, но довольно быстро, так что это нельзя было утаить. Знакомые, когда меня видели, либо не узнавали, либо же удивлялись. Матушка еле меня сыскала, а встретив, ахнула — я оказался выше нее.

И как будто этого было мало: время от времени я приходил подгрызать неведомую траву и заметил, что шерсть начала выпадать, лапы стали вытягиваться. И если сперва я радовался, то потом испугался: я стал размером с кошку и старался не появляться дома. Но сожалеть было поздно. А вдруг… Я ведь почти облез… Что, если так пойдет и дальше? Тогда, облачившись в одежду, я смогу сойти за человека.

Едва я подумал об этом, как трепет охватил мою душу. Вам, должно быть, известно, как легко немыслимая надежда вспыхивает огнем. Подняться! О, во что бы то ни стало подняться! Теперь или никогда!

К тому времени я стал противен самому себе и готов был на всё, лишь бы порвать со своей крысиной природой. Страшнее всего было решиться избавиться от хвоста.

Йоханнес Фист замолчал, переводя дух.

— В конце концов я решился. А дальше… дальше путь домой мне был закрыт. О небо! Вы бы видели моего отца, в каком он был гневе: «Что ты с собой сделал, урод? Что это за тварь, которая зверем-то быть уже не может? Разве люди дали тебе жизнь? Коли тебе не по вкусу собственная мать, так живи без нее, нелюдь! Уходи и не возвращайся!»

Мой друг шумно втянул воздух и проговорил:

— И как он сказал, так я и поступил. Через несколько дней мне удалось украсть одежду, и, спрятав дудочку под рубашкой, я пришел на порог приюта Маркткирхе. С того дня я известен как сирота Йоханнес Фист.