Миронова А. «Мама!!!» 18 +

Миронова А. Мама!!! : фрагмент романа / А. Миронова // Знамя. – 2019 . - № 11 . – С. 3 – 62.

Детство автора проходило в рабочем районе Москвы в 90е годы. От имени всех детей, напуганных этим бандитским, страшным временем, написан этот роман. «Мама!!!» - это крик ужаса от увиденного тогда. Стрельба на улицах, трупы на детских площадках, голод и холод, отсутствие воды в доме. Толпы «афганцев», громящих рынки, невозможность купить хоть какую- то одежду, деньги, стремительно обесценивающиеся. Роман автобиографичен, и от этого оставляет еще более тягостное ощущение.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа «Мама!!!»

Тётенька в сером пальто в ёлочку бежала по снегу. На груди у неё свисала половина мехового жёлто-грязного воротника, а вторая отстегнулась и хлестала по спине. Она орала что-то непонятное, падала, поднималась, снова бежала, но не по протоптанной от остановки тропинке, а прямо через сугробы, где никто не ходил. Снега между узким тротуаром и рынком было по колено. Женщина застревала и всё тяжелее вытаскивала из сугробов ноги. Вот она подбежала, вернее, подползла ближе. Шапка её тоже была свёрнута набок, волосы на лбу растрепались и слиплись. Наверное, от жирной губной помады. Женщина шевелила губами, как карась перед жаркой, но Саша всё ещё не могла понять, что та кричит и зачем оборачивается, зачем показывает себе за спину. В цигейковой толстой шубе, в шапке на резинке, в тугом, обмотанном на два раза шарфе, у Саши не получалось вертеть головой по сторонам. А женщина всё кричала. На помощь! Она зовет на помощь! Пальто её спереди было в снегу. От усталости она запиналась теперь и падала уже при каждом шаге. Но всё равно бежала к ларькам с кассетами, пивом, жвачками, где стоят всегда большие парни в широких кожаных куртках. Рэкетиры или охранники. Они и сейчас стояли и молча на неё смотрели. Женщина что-то от них хотела.
«Афганцы!» — тихо, как бы только в себя и в Сашу, вскрикнула мама. Они схватились за руки крепче и попятились к палаткам, где люди. Женщина сзади наконец отчётливо прокричала:
— Помогите! Убивают! Убивают же!
— Не смотри! — мама зажала Саше глаза мокрой варежкой, но она всё равно извернулась и посмотрела. Там, рядом с остановкой, несколько мужиков в солдатских штанах и в грязных то ли куртках, то ли ватниках избивали одного. Вокруг всё было в крови, человек, которого они пинали, лежал, скорчившись, на утоптанном снегу, рядом корчился ещё один в военных штанах, валялся нож.
— Вы ведь видели всё... Женщина, вы ведь видели. Они к моему Славику сами подошли. Вы ведь видели? Сейчас милиция приедет, вы ведь видели? Они же сами... Чё, говорят, зыришь, да чё... Пристали ведь первые, чё да чё. Ну, мой им ответил, они в драку. Пырнул одного, а что надо было делать? Забили бы.
Мама снова закрыла Саше глаза, повернула к себе и уткнула её лицом в своё пальто. Такое же, в мелкую ёлочку.
— Вы свидетель, женщина, не уходите, — крикнула тётенька и побежала снова к ларькам. Мама потащила Сашу, но та не могла идти. Боялась оторваться от пальто, боялась, что откроются у неё случайно глаза, что она опять увидит кровь на снегу. Мама потянула Сашу ещё раз, а потом отступилась, прижала к себе да так и стояла. 
— Чё, неприятно смотреть? Не хочешь на нас смотреть? А ты смотри... Смотри.
Она оторвалась от маминого пальто и всем телом обернулась — к ним подошёл один из них. Афганец. В тонкой рубашке, очень похожей на школьную. Но у него не синяя, а светло-коричневая. И значок, как у октябрёнка, только справа. Саша узнавала афганцев по таким звёздочкам. У этого она почему-то была приколота на расстёгнутом вороте рубашки, а снизу виднелась грязная, от грязи почти коричневая тельняшка. На ногах старые унты, к левой подошве верёвочками была привязана ещё одна, вырезанная из толстого картона. Саша подумала, что скользко, наверное, на картонке ходить. Над унтами были совсем уж непонятного цвета ватные штаны, подвязанные на поясе ремнём. Именно подвязанные, а не застёгнутые, потому что на ремне не было пряжки, он завязывался на животе, вернее, там, где должен быть живот. Даже сквозь курточку и тельняшку видно было, что живот у афганца впал внутрь. Они с Анькой смотрели недавно передачу про борзых собак — вот такой же афганец. Тёплой куртки, полушубка, ватника на нём почему-то не было. И шапки не было. Саша продолжала глядеть на него как будто не по своей воле. Ей хотелось оторвать взгляд, уткнуться в маму и никогда, вообще никогда больше этих людей не видеть, никого из них, но она всё равно скользила по борзому афганцу глазами. Лицо смешное, как у Валеры-электрика с их этажа, только моложе. Совсем молодой. На Электроника похож, но с усиками. Да, шапки нет. А где куртка? Как же он, такой худой, в зиму без куртки? Конечно, сегодня не очень холодно. Даже, можно сказать, тепло, такого тёплого дня Саша перед Новым годом ещё не помнит, но всё равно снег ведь. Он лежит повсюду, и всё утро падает и падает сверху. Холодно без куртки. 
Борзой афганец сказал что-то невнятное.
— Поговори мне ещё, я тебя сама отмудохаю, — громко, с ненавистью ответила ему мама. Она дёрнула Сашу уходить, но сама не тронулась. Слышно было, что маме страшно. От страха она всегда так громко говорила. Уж если и маме страшно, значит, сейчас что-то будет. Саша спряталась за мамино пальто, вжалась в её рукав и снова подняла глаза наверх посмотреть на тощего афганца. А он в это время взял и наклонился к ней. Один его рукав медленно, как на воздушном шаре, полетел за туловищем — рукав был пустой! А из другого высунулся обрубок. Афганец потянулся им к Саше, но она отскочила и закричала. Ничего не кричала, только полное ужаса «Аааааа!». Мама размахнулась и со всей силы ударила афганца сумкой.
— Ты чё творишь, шкура драная? Я тя, шкуру, щас урою. Шкура драная! — он пригнулся, стал как-то странно раскручиваться туловищем, будто примеривался всем собою в них с мамой выстрелить. Он крутился, пустой рукав болтался, хлестал его то по спине, то по груди. Саша сначала не поняла, что он это маме кричит. Что это он её шкурой назвал. И что его тупые, налитые пьяной злостью глаза смотрели сейчас на её, Сашину, маму. Не на кого-то другого. Не на ту тётку с отстегнувшимся воротником, куда-то убежавшую. Не на Славика, который, в чёрном полушубке и огромной рыжей шапке, уже встал и вяло дрался возле остановки, переступая вокруг окровавленного тела. Не на милицей­скую машину, что подъехала к остановке и стояла там. Борзой афганец их убить хотел. Их с мамой. Саша заорала ещё больше. Не снова, а сильнее. Афганец махал перед ними обрубком руки. Потом вдруг упал. Путался в своих ногах, не мог подняться. Кричал им теперь снизу:
— Ты знаешь, какой сегодня день? Подстилка ты! Да вы нам должны! Вы все нам должны, шлюхи! Вот за это! За это! — он встал наконец на ноги и тряс теперь перед маминым лицом остатком руки. Саша ещё крепче обхватила маму. Если афганец её толкнёт, они упадут вместе. Однако мама сама на него замахнулась. Хотела ударить по голове, но не попала.
— Я тебя туда не посылала, придурка. Если бы никто из вас не поехал, ничего бы не было.
— Да чё ты знаешь, чё ты, падла, знаешь вообще? — афганец не ожидал нападения, голос его сорвался, стал писклявым и гнусавым.
— Да всё я знаю. Мы тут хрен последний доедали, молоко детям раз в неделю, чтобы вы там автоматами своими трясли. Отказались бы ехать — может, не размахивал бы сейчас перед ребёнком культёй. Чё ты мне доказать хочешь? Не видела я вас, что ли, таких? Пшёл вон, гнида!
Мама плюнула афганцу на грудь и собралась уходить. Но тут к ним из толпы дерущихся подошёл ещё один. Одетый точно так же: полосатая майка, рубашка, только в нормальных брюках, валенках и в клетчатом пальто, коротком, с вылезшим воротником из искусственного меха.
— Извините, женщина. Он у нас устал немножко.
Второй афганец схватил борзого за плечи, выровнял его, отряхнул и набросил на него всю в наледи то ли куртку, то ли пальто. Понятно! Борзой потерял его в драке и не мог сам надеть.
— Устал он! Да вы все тут устали. Тюрьма по вам устала плакать. Сколько можно людей пугать? — мама снова развернула Сашу, чтобы уходить, и снова не ушла. Второй афганец зло, но без ненависти, глазами того же карася со сковородки, посмотрел на них.
— Вы-то от чего устали, женщина? Виталик, может, родину защищал. Вас. Он здоровье своё потерял, чтобы вы тут спокойно ходили, пили, ели, а вы его по голове. Так нельзя… Нельзя, — безусый, белобрысый и совсем не тощий афганец поправил на борзом одежду, проверил пуговицы.
— Чего нельзя-то? Чего нельзя? — разозлилась мама.
— Нельзя не слушать человека, женщина. У человека горе в душе. Большое горе.
— Горе у него… философ, мать его. У меня, может, тоже горе. У меня ребёнка кормить нечем, валенки у неё дырявые, из сапог выросла. Что-то я не хватаю людей на улице горем своим им в лицо тыкать.
— Да я… я же. Вы поймите, женщина, — снова загнусавил борзой, — вы поймите, я же хочу, чтобы вы нас просто поняли. Выслушали. Сегодня такой день, такой день.
— Не хочу я об этом слушать! Не хочу! И тяпку свою убери, — зарычала мама, отмахнулась от культи и потащила Сашу наконец к палаткам. Тётенька с оторванным воротником отряхивала своего Славика, которого, уже без полушубка, наконец выпустили из драки. Увидев, что мама уходит, она закричала что-то вслед. Милицейская машина так и стояла у остановки, милиционеры сидели внутри. Саша шла, оглядывалась на борзого и поняла, что больше не боится его. Раньше она боялась афганцев, их все боялись, а теперь — ненавидит. И не хочет на них смотреть. Кто такие афганцы, почему они всё время пьяные, почему их называют наркоманами, почему у них нет то рук, то ног, ей никто не объяснял. Они где-то воевали. Но где и когда? Где этот Афганистан? Она даже смотрела специально на карте — это так далеко от Тюмени. Они ездили один раз с мамой к дяде в Хабаровск. Четыре дня ехали. Это почти как до Афганистана. Очень далеко. Тюменцы-то им зачем сдались? Везти их туда. И что они там делали, где воевали, с кем? Почему они в тельняшках? Она же видела — там нет моря. И откуда они взялись теперь снова здесь? Почему не остались в своём Афганистане? Почему дёргают людей на улице и требуют, чтобы их слушали? А Саша не хотела. Ни слушать, ни смотреть на них. Не хотела, чтобы её брали и тыкали носом в чужого человека, в чужую жизнь. Когда к ним подходил такой вот пьяный афганец, он всегда что-то объяснял. У него всегда была расстёгнута куртка, и он всегда пытался порвать на себе коричневую, с зелёным оттенком, рубашку, будто старался показать, что у него внутри. Показать, схватить её, Сашу, за шею и ткнуть туда, в своё нутро.
На Лесобазе она афганцев почти не встречала, один только сосед жил где-то на средних этажах. Всегда пил и рычал с балкона на прохожих. Его жалели, говорили: «Ему можно, он афганец». Один раз они нашли в 36-м доме под лестницей шприцы, сиплая Саша сказала, что это у них афганцы собираются по ночам. Но никто не видел. А в городе их было много. Они ходили почему-то в старой военной форме и либо дрались, либо попрошайничали. На повороте с Холодильной, когда светофор долго горел, выезжал на дорогу на грязном стуле с колёсами человек без ног, с одной рукой. В замусоленной форме, в почерневших уже обмотках, он ездил между машинами и стучал в окно пластмассовым стаканчиком. У него были свалявшиеся в ком волосы и смешные, редкие, совсем маленькие усики. Про него тоже говорили — афганец. Ещё афганцев на деревянных досочках она видела возле маминой работы: они ездили у магазина, вокруг остановки. Сидели низко-низко у земли и отталкивались от неё деревянными брусками. Саша страшно боялась этих афганцев, у них глаза были, как у сумасшедших собак. Соседская Лесси, которая загрызла летом маленького брата Шуры Ксенофонтова, до того как её убили, тоже смотрела такими глазами. Никто не понял. И Шура с маленьким братиком не поняли, она на них так смотрела, а они полезли гладить. Саша вот понимала, и от Лесси, когда у неё стали такие глаза, начала убегать. Вот какие глаза у афганцев. А ещё у них, как у этого Виталика, отовсюду торчали обрубки тел. У одного, который всегда сидел на своей дощечке возле магазина, в животе была дырка. Он каждому, кто поднимался на крыльцо, рассказывал про эту дырку, а летом даже показывал. Говорил, что это свищ. Саша всегда плакала, когда его видела. Если мама брала её на работу, они договаривались обходить тот магазин. Но один раз им пришлось зайти — там проходила стажировку мамина ученица. Когда они вышли на крыльцо, афганец за­драл рубашку и показал дырку в животе, из которой вытекала коричневая жижа. Мама замахнулась на него:
— Сколько говорить, чтобы не пугал мне ребёнка? Я тебя предупреждала? Я тебя, Ромашка, предупреждала? — она схватила афганца за плечо и сильно тряхнула, тот повалился со своей дощечкой на бок. Саша закричала. Мама бросила Ромашку, но на ходу обернулась и пригрозила ему пальцем:
— У меня ребёнок и так по ночам ссытся, я тебя в следующий раз, сучонка, убью. Понял?
Правда, потом Валентин Сергеевич, с маминой работы, сказал, что Ромашка никакой не афганец, он ноги по пьяни отморозил, а дырка в животе, потому что после аппендицита из больницы сразу сбежал, вот у него живот и лопнул, ещё когда ноги были. Форма ему после армии осталась, он в Ишиме служил. Но Саша всё равно ненавидит афганцев. И Ромашку этого. Раньше боялась, а теперь будет ненавидеть. Их всех.