Седов Г. «Читая Тэффи» 18 +

Седов Г. Читая Тэффи : Повесть / Г. Седов // Нева . – 2019 . - № 11 . – С. 7 – 86.

«Прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо. Но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не «женщину – писательницу», а писателя большого, глубокого и своеобразного», сказал Саша Черный. Ее талантом восхищались все, от мелких лавочников до императора Николая II, но вот век минул, и никто не знает, кто это – Тэффи. Геннадий Седов воскрешает перед нами атмосферу того времени, помимо Тэффи в повести упоминаются великие писатели того времени, чьи имена навсегда останутся в истории литературы, такие как: Маяковский, Аверченко, Бальмонт, Алексей Николаевич Толстой и др. Возможно, не эмигрируй Тэффи в Париж, и ее литературная судьба сложилась бы по- другому, кто знает?

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Читая Тэффи»

Маленьким в доме хоть не живи, отовсюду слышишь: «Тебе чего? А ну, марш в детскую!» Выйдешь поздороваться в переднюю где вешают зонты явившиеся по делам натянутые батюшкины сослуживцы в одинаковых мундирах или поправляет прическу у трюмо заглянувшая на чашку чая матушкина приятельница — потеребят за щеку, молвят фальшиво: «Растешь, егоза?» — и шагнут за портьеру. Нужна ты кому! У старших сестер своя жизнь. Лидия — невеста, ничего вокруг не видит, несется через комнаты, едва услышит голос приехавшего на извозчике с букетом цветов своего ненаглядного. В спальню Варвары и Марии путь заказан, там свои тайны. Проберешься ночным коридором к двери, ухо приставишь: шушукаются. Понятно о чем. О кавалерах, о чем же еще?
Братья, Вадим и Коленька, вовсе не доступны. Первый — лицеист, редкий гость в семье, второй — юнкер младших классов артиллерийского училища. Приезжает домой по воскресным дням, часто с кем-нибудь из приятелей. «Отстань, не висни, мундир за мараешь!» — и весь разговор. Для своих шести лет она мала ростом, за чайным столом ей отведено обидное место — на стуле с тремя томами старых телефонных книг. Она хитрит, пробует, будто по ошибке, сесть к началу чаепития на другой стул, тянется изо всех сил повыше. 
— Опять молоко пролили, — ворчит гувернантка Людмила. — И чего не на свое место сели! Ябеда, каких свет не видывал, без конца жалуется маменьке. То растрепанная, то локти на столе держала, то ногти грязные. После занятий с учительницей музыки она вышивает в комнате бабушки Надежды Фелициановны передничек кукле цветными нитками. Сидящая напротив в шелковом повойнике седенькая «grand-maman», как зовут ее домашние, рассказывает о днях, когда она и дедушка были молодыми, жили у себя то в одном, то в другом имении на Днепре. Каким налаженным было хозяйство: все, что надо для жизни, делали на месте, покупали в городе только чай и сахар, хранили то и другое в запертом шкафчике буфета, ключ от него бабушка носила на шее. Дедушка Александр Николаевич был мотом, одел однажды всю дворню в ситец, про этот его поступок долго сплетничали соседские помещики.
— Что же в этом плохого, бабуля? — отрывается она от шитья.
— Дело в том, дитя, — объясняет «grand-maman», — что ситец в наше время считался роскошью, крепостные девки носили обычно домотканые платья.
— Домотканые?
— Да, из ткани, которую делали сами.
— Чудно как.
Бабушка продолжает рассказывать. О том, как они переезжали целым «поездом» из одного имения в другое.
— В первой карете мы с твоим дедушкой, во второй твоя прабабушка с четырьмя внучками: Варей, Надеждой, Софьей и Александром. Затем карета с гувернерами и мальчиками: Владимиром, Виктором и Николаем. Дальше гувернантки со своими детьми, повара и прочая челядь. Бабушкина голова клонится на подлокотник кресла, слышно тихое похрапывание. Она водит иголкой по пяльцам, думает о том, что хорошо было бы стать знаменитостью. Чтобы все ахнули. Стать, к примеру, балериной. Или предводительницей разбойников. Или цирковой наездницей. За окнами падает снег, видно, как бородатый истопник тащит из-под навеса во дворе ведра с углем, исчезает в подвале. Там гудит раскаленная печка, фыркает огненным паром машина, согревающая зимой квартиры. Подвал с крутыми каменными ступеньками, куда заходить ей категорически заказано, кажется ей убежищем таинственных великанов. Глубокой ночью, когда все спят, они собираются вокруг раскаленной печи, черпают из нее огромными ложками, глотают огненное месиво, пляшут свои великанские пляски со светящимися животами. Скоро чудной праздник, Великий пост. В какой-то день взрослым нельзя есть мясо. Следующую неделю кушать можно только рыбу, яйца и сыр, в среду и пятницу батюшка с матушкой и прислуга не обедают, едят только вечером, а там и вовсе целый день голодают. Она проснулась в темноте спальни от глухих ударов. Колокольный звон за стеной, тревожный, зловещий. Страшно. Позвать кого, никто не придет. Сжалась комочком: в коридоре зашлепали чьи-то осторожные шаги, мелькнула в приотворенной двери неясная фигура. «Привидение? Чур, чур меня!» «Нянька, — тут же сообразила, — ушла к заутрене. И привидений скоро не будет, боятся солнышка, убрались к себе на болота и кладбища». Отлегло от души. За окном светлеет, прокричали сиплыми голосами петухи, заворочалась на соседней кровати маленькая Лена, захныкала во сне — она пробежала к ней босиком, натянула одеяльце: «Поспи, поспи еще».
Утром, после умывания Людмила помогает ей одеться, заплетает косичку, повязывает синий бант.
— Не забыла, какой сегодня день? — заглядывает в детскую маменька.
— Этот самый...
— Ну?
— Великий...
— Неужели трудно запомнить, Надюша? — сердится маменька. — Прощеное воскресенье! Людмила, смените, пожалуйста, бант! — приказывает горничной. — На темный. 
«Придумала: на темный. На старуху буду похожа».
Молиться в храм идут пешком, всей семьей, это неподалеку, за углом. Студено, над обледеневшим каналом висит стылый туман. Бредут среди снежных сугробов по тротуару люди в шубах, тулупах, меховых шапках, двигаются извозчичьи сани с седоками. В церкви не протолкнешься. Чадят по стенам свечи, духота, похожий на гнома бородатый старичок в золоченых одеждах бубнит что-то с возвышения. Людмила шипит в ухо: «Креститесь, барышня! Кланяйтесь! Креститесь!» С ума сойти...Батюшка с матушкой опустились на колени, она делает то же самое. Коленкам больно, присела на пятки. Прямо перед ней огромный светильник на цепях, на нем потрескивают свечи, капает на пол воск. Она тихонько подползает к тому месту, чтобы отколупнуть кусочек. Маменькина твердая рука на плече, гневный шепот: «Веди себя прилично. Наказание господне!» Гном на возвышении помахал в очередной раз дымящимся золотым сосудом, произнес нараспев: «Простите меня, православные, если обидел ненароком словом или делом». В рядах задвигались, церковь зашумела, послышалось вокруг: «Прости меня, если можешь», в ответ: «Бог простил, и я прощаю». У матушки на глазах слезы, прижала к груди, целует, батюшка пощекотал усами, Людмила заслюнявила: «Прости, прости, прости!» Кончился голодный праздник, скоро Пасха! Полный дом гостей, куличи, крашеные яички, катания со снежных горок, поездки на дачу, к родным, знакомым.
— Маменька, папенька, Людмила, — говорит она. — Простите меня за все, за все! И я вас прощаю. «Всех прощу, — думает. — Даже кривляку и задаваку Катьку»...
Катька Чепцова с соседнего двора старше ее на полгода. У них сложные отношения: неделю дружат, две недели в ссоре. Причина размолвок одна и та же: Катьке во что бы то ни стало надо доказать, что она, во-первых, без пяти минут барышня, что, во-вторых, красивей ее и что, в-третьих, в нее влюблены поголовно все окрестные мальчишки.
— Ты тоже достаточно привлекательна,— успокаивает, — но тебя портят губы. Посмотри на мои. Цветок-бутончик. А у тебя обыкновенные. Пусть обыкновенные. Зато она в матушку, урожденную Гойер, француженку. А у француженок, подслушала однажды у взрослых, зовущий взгляд. Зовущий, понятно? А твой распрекрасный цветок-бутончик никого не зовет, успокойся!
В женскую гимназию на Литейной они с Катькой поступили в одно время, сидели в классе за одним столом, ходили попеременно друг к дружке делать домашние уроки. Вот и сегодня пишут в Катькиной комнате сочинение: «Какое время года вы больше любите?» Катька то и дело отвлекает:
— Карамельку хочешь? Нет?.. У дворника собака сбесилась, слышала? Крысу, говорят, бешеную поймала у забора, та ее покусала, и собака сбесилась. Увезли куда-то в клетке.
— Катя, пожалуйста! Сбила с мысли.
— Молчу, молчу.
Через минуту опять:
— У меня намечается роман.
— Роман? — отрывается она от письма. — Что-то новое.
— Ни за что не догадаешься: с кадетом Коломийцевым. Один раз уже поцеловались.
— Интересно.
Врет, скорее всего. Неделю назад уверяла, что в нее влюбился старшеклассник Фишер из соседней гимназии, она на его чувства не ответила, он бросился с горя в пруд, чудом удалось спасти. А потом шли после уроков, мимо на извозчике какой-то мальчуган с нянькой проезжал, поклонился Катьке. «Женя Фишер», — сказала Катька.
«Тот, который из-за тебя в пруд бросился?» — «Да, а что?» — «Да он же совсем маленький, а ты говорила старшеклассник». — «Это он на извозчике таким маленьким кажется, ему четырнадцать лет». Ну, ни вруша!
— А ты в кого-нибудь влюблена?
Она в растерянности. Сказать, что влюбиться ей просто не в кого, — значит уступить Катьке в споре о привлекательности.
— Влюблена, и даже очень, — слышит словно со стороны собственный голос. — Но сказать об этом сейчас не могу, это страшная тайна.
Удивительно: действительно верит в эту минуту, что влюблена. Вопрос: в кого? Думать, думать...
«Прошлой весной мы ездили за город, — пишет в тетрадке. — Пух цветущих деревьев летел и кружился в воздухе, щебетали веселые птицы, пахло водой, медом и молодой весенней землей. Я собирала на лугу незабудки, и на руку мне села божья коровка...»
— Ой, ну не знаю я, что писать про чертовое лето, — бубнит Катька.
— Напиши, как лягушки квакают в болотах, — откликается она.
— Ну тебя! Я серьезно.
Господи, мало ли что можно написать про лето! На троицкие праздники они гостили в матушкином имении на Волыни. Народу понаехало тьма, колясок полон двор, в просторных комнатах с распахнутыми окнами разбросаны охапки душистого тростника, на каждую дверь повесили березовые ветки. Вечером она с сестрами насобирала цветов. Связали букеты, спрятали в траве под большим жасминовым кустом, чтобы не завяли до завтра, когда пойдут в церковь.
К обеду ждали соседа, помещика Беспалова, которому, как говорили, батюшка помог выиграть в суде какое-то дело. Помещик с пушистыми усами приехал верхом на белой красивой лошади. Поднялся на веранду, где был накрыт стол, поклонился, поцеловал руку маман, обнялся с отцом. Рассказывал за обедом разные истории, гости валились со смеху, маман восклицала, утирая платочком глаза: «Не могу, уморил, батюшка!» Во время десерта во двор зашел сухонький старичок, глядел из-под руки на обедающих, матушка велела прислуживавшему за столом дворецкому снести ему кусок пирога. Она попросила у отца грошик для нищего, помещик, услыхав, извлек из кошелька тяжелый пятак: «Возьмите, барышня».
Когда она подошла к забору, сидевший на скамейке старичок выгребал пальцем капусту из пирога, совал в рот, а корочки отламывал и прятал в мешок. Она растерялась. Положила осторожно монетки на траву, поближе к заляпанным грязью лаптям, из одного выглядывал уродливый черный палец, пошла, не оглядываясь, к веранде...
— Надоело, не могу больше! — кричит над ухом Катька.
— Давай танцевать...
Вытащила из-за стола, закружила по комнате.