Гриневский А. Кыш, пернатые! 18+
Журнальный гид
Гриневский Александр Олегович — прозаик. Геолог, преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова. Автор книг: «Зыбкость» (2008), «Истории с приставкой “гео”» (2012), «Ненужные» (2016). Предыдущая публикация в «ДН» — повесть «Аргиш» (2019, № 5).
Гриневский А. Кыш, пернатые!: Авантюрный роман / А. Гриневский // Дружба народов. – 2020 . - № 7. – С. 10 – 87.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа «Кыш, пернатые!»:
Деревья — они же как люди: болеют, умирают… Правда, живут дольше. Но ведь не двигаются. На месте стоят. Это хорошо — стоять? Так надо? Жить дольше будешь?
Если мимо магазина, автостоянки, библиотеки, потом между домов невнятных, то — к гаражам, и узкая тропа между ними, загаженная, мусором заваленная, и в глухой забор упрешься, которым Собянин все железки огородил, а там дыра, свободолюбивым народом прорублена, топорщит рваные края. Рельсы веером, и гравийная насыпь под ногами. Перемахнешь, оглядываясь, чтобы поездом не смело, — и ты в Лосинке.
Не надо забираться далеко. Здесь же, на насыпи сесть, она верхом идет, железка внизу, под ногами. Пенек выбрать. Грязные они по осени, в грибах каких-то, в плесени — обтереть и усесться. Банки с пивом — в траву у ног. А теперь смотреть.
Сидеть на насыпи, глотать пиво из банки, ощущая металлический привкус, захлебываться пузырьками и следить, как поезда проносятся мимо.
Люди за окнами — стремятся куда-то, живут. Им кажется, что живут…
Вон водочные бутылки и банки из-под пива пустые разбросаны вдоль насыпи — эти уже выпиты.
А людям в поезде кажется, что они полные — жизнью наполнены, и это что-то значит…
И этих под насыпь. Со временем.
Сижу, смотрю, о жизни думаю. Философствую.
Ну что я за человек такой? То, что неврастеник, — это ясно. Врать себе не буду. Все у меня от настроения зависит. Например, сегодня — плохо! И ведь не поспоришь.
За полтинник уже… И что? Работы нормальной нет. Денег нет. Капает что-то, конечно. Но мало. Больше хочется! По заграницам поездить, мир повидать, а не раз в год, зажимаясь. Осталось-то совсем ничего активной жизни. Машине — десять лет, менять пора. Где деньги брать? Слава богу, со здоровьем пока — тьфу, тьфу, тьфу. Ну так это пока… Старость подкатывает. Импотенция засветила. С женой уже не получается, да и не хочется. А главное, раньше бежал куда-то, стремился, чего-то добивался — интересно было. Сейчас как будто свет приглушили: сумерки — спать пора. Ничего не хочется, а если хочется, то как-то вяло.
С другой стороны, что ты ноешь? Семья есть, квартира есть. Деньги какие-то имеются. Сын хорошо зарабатывает. Внуку — год. Машина есть. Работа? А что? Извоз — это тоже работа, и хозяин сам себе, не надо от звонка до звонка. Из Греции месяц как вернулся. Да ты счастливый человек! Знаешь, у скольких этого нет? Живи и радуйся!
Со спины подошел, я не заметил.
Вздрогнул. Испугался.
Разозлился сразу.
Бомжатник у нас в Лосинке. Они с весны до осени лёжки устраивают: коробки картонные, одеяла рваные, целлофан, тряпье разное, бутылки, банки — помойка, одним словом. Копошатся среди этого мусора, костры жгут, живут. С бабами, которых от мужиков не отличишь. У нас на Яузе даже турникетов на платформе нет, приехал — шаг в сторону — лес.
— Что? — говорит. — Хочешь так?
Я на ворону смотрел, как она по ветру боком с березы снялась и ее по диагонали — ветром вниз, к гаражам вынесло, замахала, выправилась и пошла к домам — рваный пунктир на синем. Свободная, ветром гонимая. А небо — осеннее, бездонное, жестокое и ласковое одновременно, облачком белым, размытым, по краю украшенное.
Глянул искоса — марку держать надо, но злюсь на него, на себя, что испугался от неожиданности — вон адреналин еще в икрах пощипывает. Стоит за спиной бомжара грязный с рваным пакетом целлофановым цветным, битком набитым. Без возраста, щетиной заросший. Лицо одутловатое, желтизной отдает. Пальтишко на нем старое с меховым воротником, нараспашку. На ногах сандалии стоптанные, нелепые — осень же.
— Да пошел ты! Двигай отсюда! Не звали.
А он уже усесться успел, чуть в сторонке и ниже.
— Двигай, я сказал!
— Как скажешь. — Начал подниматься, медленно, словно ноги в коленях не гнутся, — так собака, которую турнули, все равно надеется: вдруг хозяин передумает, позовет. Подниматься-то поднимается, а сам на банку с пивом, что в пожухлой траве возле моих ног валяется, глазом косит — я-то вижу.
Он вроде уже и встал… но тут как-то нехорошо мне сделалось: чего я на него взъелся?
— Садись, — говорю. — Ладно… На! — Протянул недопитую банку, которую в руке держал. Нечего на целую зариться.
Взял. Руки грязные, трясутся.
— Сколько лет-то тебе, отец?
— Да твой ровесник, поди…
Пьет, захлебывается, шея дряблая, в седых волосках, под кадыком ходуном ходит.
А ведь, похоже… и я мог бы так же… сложись жизнь по-другому.
Дунуло ветром, согнуло березы, рвет кроны, сорвало ворон, заметались стаей, перепутались — мечутся, орут — с десяток нарезает на синем круги. Тревожно стало, а тут еще электричка пронеслась, загудела, словно воздух, пространство ее сдерживает, не дает прорваться.
— Хочешь, как они?
— Чего?
— Как эти… — Голову вверх запрокинул, на ворон или на небо смотрит, и пена желтая, уже засыхающая, в уголках губ. Противно.
— Ты пей! Что фигню городишь?
— Тяжко?
— А кому легко?
Чего прицепился? На хрен ты мне нужен? Дали выпить — пей и молчи в тряпочку.
Что ж за день такой невезучий? С самого утра. Кофе хотел. Насыпал в чашку, потянулся за чайником, задел ложечку, опрокинул. Кофе — на пол, чашка — об пол, ручка — в сторону. Любимая чашка была, вкусная!.. И телефон сразу — радостно так, задорно. Смолк. А на экране сообщение — отменился выезд. Остался без заработка. И черт бы с ним, не впервой отменяют. Но ведь уже настроился… А чем тогда заняться? День пустой.
Тут и жена встала. У нее выходной, значит целый день дома. И началось: это подай, то принеси, пол подмети, пыль протри, ей уже тяжело все самой делать, она не только за домом следит, но еще и работает, а помощи никакой, окна с зимы не мыты… — и поехало без конца и без края.
Разругались, естественно.
Вот же хрень, думаю. Пойду-ка за пивом схожу.
Вышел из подъезда, решил на машину глянуть. Подхожу — твою же мать! Переднее правое — спущено! На ободе кормилица стоит.
Тут я и понял — не мой день. Ладно, думаю. Пиво, поезда — и в койку, под одеяло. Заспать. Пропустить, не высовываться. С колесом завтра буду разбираться. Не надо сегодня ничего делать.
Пришел к железке, на насыпь сел. Глотнул пива, смотрю на поезда. Я люблю на них смотреть. Куда-то едут… Узкие, длинные. А тут этот… Нет, точно не мой день.
Он сидит, наблюдает, как я закуриваю.
— На, — говорю, и сигарету из пачки сам выковырял.
— Спасибо, не курю. И тебе не советую.
Вот же праведник нашелся!
— Хотя, — продолжает, — бросить все равно когда-то придется.
Философ, блин! Все когда-то бросить придется. Тоже мне, открыл Америку.
Электричка вдали нарисовалась. Затрубила. Светло-серая. Эта — из Мытищ, без остановок шпарит. Смотрю, как надвигается.
Вдруг говорит:
— А хотел бы поездом стать?
Я сначала не понял, подумал, что ослышался. Электричка мимо пронеслась. Грохотала по рельсам.
— Что, — переспрашиваю, — сказал?
— В поезд хочешь превратиться?
Меня аж оторопь взяла:
— Чего?!
— Представь, — говорит, — по рельсам, никуда не сворачивая, все определено, по расписанию, леса мелькают, поля, люди новые…
Смешно стало. Даже интересно. Вот чудик! Хотя… поживи его жизнью, побомжуй, еще не так крыша поедет.
— Или в дерево? — продолжает. — Будешь стоять, ветвями качать, листвой шелестеть, птички там разные перепархивать будут. Не жизнь, а лафа! Никуда не спешить — стой себе и стой, наблюдай за миром.
И так он это говорит… Затягивает, как в омут, в эту ахинею словесную.
Подыграть захотелось. Один черт, посидеть в одиночестве не вышло. Посмотрим, что дальше плести будет.
— А ты можешь?
— Не то чтобы могу… но вот если постараться…
Уклончиво отвечает, куда-то поверх железки, на дома, на крыши, что вдалеке, за забором, в небо упираются, глядит.
Я решил с другого боку зайти.
— А что, — спрашиваю, — в любое можно превратиться? И в одушевленное, и в неодушевленное?
— А ты знаешь, что такое душа? Ты ее видел?
Вздохнул. Руку в волосы запустил, башку чешет. И мне вдруг показалось, что ему скучно стало со мной разговаривать. Отстранился как-то…
Помолчали.
Я банку новую вскрыл, говорю:
— Подставляй свою, плесну чуток.
Засуетился сразу, протягивает.
— Не… — я решил не сдаваться. — В поезд, конечно, интересно… Да и в дерево тоже… Но уж если превращаться, то во что-то другое!
— Во что же?
— Ну, не знаю… В птицу, например. Все-таки полет, и все такое… Вот как это — летать как птица?
— Что здесь непонятного? Все просто.
— А чего ж ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…
— Мне не надо. Я не для этого приспособлен.
— Ха! А для чего?
— Я по другому делу.
В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Пора домой. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны! Бормочет что-то себе под нос — не разобрать.
— Ладно, — говорю, — бывай! Не болей и не кашляй.
Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.
— Представь, — тихо говорит, еле разбираю, — что ты электровоз. Несешься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прешь. Грудь — железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, раскидываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь — ого-го какой. Не вставай на пути — сметешь и не заметишь! Станции, полустанки мимо проносятся — сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несешься и несешься вперед… Хочешь?
Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.
Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.
Решил не связываться — пускай себе бормочет. Повернулся и пошел.
Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»
Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.
У нас, если по бревнышкам Будайку перейти — а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, — можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.
Нет — понимаю — что-то не так… Уже не одна поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Нерв какой защемило, что ли?
И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.
На миг в глазах потемнело.
И тут же рукава у ветровки — по шву, с треском.
Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…
Мать моя женщина! Перья! Крылья!
Свисают по бокам, а рук нет.
Стою, не понимаю ничего.
Нет рук!
Пошевелиться боюсь. Голову повернуть. Замер. Страшно. Глазами из стороны в сторону. Деревья — березы, елки — стоят. Ветки сухие, трава под ногами. Ветер подул. Заиграли листья, зашелестели.
Ничего не меняется. Свисают по бокам!
Я глаза закрыл, а в голове пусто до звона. Ни одной мысли, темно в голове, как за закрытыми веками.
Лай собачий послышался. И тут словно сознание включили — не должны меня таким увидеть!
Я — глубже в лес, за деревья. Хотел быстро. Не получается. Не очень-то разбежишься, если руки перьями обросли и до земли повисли. А пошевелить ими я почему-то боюсь.
Выглянул из-за деревьев — прошла какая-то тетка толстая с шавкой на поводке. И все нереальным показалось, словно сон смотрю, откуда-то сверху, со стороны, а сам не участвую. Перемешалось все в этом сне: и вороны, мечущиеся в синем небе, и электричка, вспарывающая пространство, и тетка с собакой, и кроны деревьев, гуляющие под ветром, и насыпь железнодорожная, и сам я — на пеньке с банкой пива, и бомж, сидящий на земле чуть в сторонке…
Стоп. Это же он, сука. Из-за него. Убью гада!
Не до логики было. Скорее обратно к насыпи, вдруг он еще там? Остальное потом. Разберемся.
Оглядываясь, крадучись, через Будайку, по бревнышкам.
Вот уже насыпь…
Ну, если эта блядина там — ногами забью!
Заспешил.
Пусто!
Пенек, на котором сидел. Банка из-под пива, смятая, в траве.
Пусто!
Тропинка по верху насыпи — к станции.
Туда утек! Некуда больше. Не в лес же… Сколько времени прошло? Да минут десять. Догоню!
Засеменил по тропинке. Электричка со спины накатила, с гулом, с грохотом. Плевать, пусть смотрят.
Скользнула тропинка с насыпи, побежала вдоль путей. Станцию вдали видно.
И никого… Пусто! Или опоздал, или тот действительно в лес ушел. И что теперь делать? На станцию в таком виде не сунешься.
Вернулся под деревья. Стою. Солнце скрылось. Листва, ветки, стволы перед глазами. Один.
Позвонить! Я же могу жене позвонить!
И так домой захотелось… Там хорошо, там укроюсь, там все по-прежнему будет…
Руку в карман, за телефоном…
Вот тут-то и понял, что все не так просто. То, что было раньше рукой, изогнулось и куда-то за спину пошло… Вместо руки — крыло. Пальцев нет. Как теперь?
Начал потихоньку этими крыльями двигать. Стою. Шевелю. Привыкаю.
Вытянуть вперед могу, но не как руки, а совсем чуть-чуть. Могу в стороны широко развести. Там, где локти были, они сгибаются, но не вперед, а назад, и в таком виде, сложенными, их легко за спину завести. Перья иссиня-черные, жесткие.
Стою как дурак, крыльями шевелю так и эдак, понимаю — телефон из кармана куртки мне не достать.
Ничего, успокаиваю себя. В панику не впадать. Сейчас что-нибудь придумаем…
Подошел к поваленному дереву, примерился, зацепил карманом за сук, дернул. Крепкий, собака, соскочил, не порвался. Я еще раз, поглубже. Затрещал. Надорвался. Выпал телефон! Полдела сделано.
Теперь перевернуть.
Это уже легче. Пошерудил ногой, он и перевернулся как надо.
Я на колени опустился, выбрал веточку подходящую, листья пообкусывал, в зубы ее. Распластался на земле, крылья в стороны раскинул для удобства и начал этой веточкой по клавишам тыкать.
Лежу, стараюсь, слюной захлебываюсь, шея затекает.
С четвертого раза получилось. Хорошо, что телефон старый, кнопочный и громкая связь есть.
Заиграла мелодия, жена подошла.
— Слушай, Маш, — говорю, — тут такое дело… Неприятность со мной приключилась. Ты не могла бы подойти, помочь?
Спокойно говорить стараюсь, даже весело — мол, это так… ничего серьезного.
Но мою не проведешь. За тридцать лет совместной жизни меня изучила. Сразу затараторила.
— Что случилось? Какая неприятность? В милицию забрали, что ли? Или подрался с кем? Ну, говори, не молчи! Вечно с тобой что-то случается! Куда идти-то? Деньги брать?
Слово не дает вставить, заполошная.
— Да не тарахти ты! Погоди! Знаешь, как через дыру в Лосинку выйти? Помнишь, когда на лыжах ходили?
— Ну помню. Что случилось-то?
— Подожди! Послушай! В дыру в заборе, через пути, потом через Будайку и на поляну. Поняла?
— Да. Что случилось-то? Ты там живой? Избили?
Тьфу ты! Ну как ей объяснишь?
— Маша! Все нормально, никто меня не избил. Я не могу сейчас рассказать…
— Ой, не нравится мне это! Темнишь ты. Сейчас, посуду домою и приду. Или бежать надо?
— Не спеши. Все нормально. Только это… Пальто, помнишь, у меня такое черное? Сто лет не надевал. Захвати, пожалуйста. И покрывало большое какое-нибудь… которое не жалко.
— О, Господи! Что там с тобой стряслось?
— Все нормально.
— Сейчас приду!
Уф! — я выдохнул. По крайней мере домой сегодня попаду.
Запомнил дерево, под которым оставил телефон, потом с женой заберем, и отправился на поляну — ждать. Пока шел, разминал крылья, привыкал к ним.
Поляна пустая — никого. Тихо.
А что, думаю: раз крылья есть, можно и взлететь попробовать?
Вышел из-под деревьев. Огляделся. Поднял крылья, махнул со всей дури!
Что произошло — не понял. Если и оторвался от земли, то сантиметров на десять, как подпрыгнул. Что-то не то…
Но ведь оторвался!
А если вот так?
Побежал — и крыльями вниз и от себя, за спину воздух. И вдруг — нет земли под ногами! Болтаются ноги в воздухе, а опоры нет. И воздух под крыльями стал не тугим, а податливым. Легко машется!
Лечу ведь! Коряво, низко, но лечу!
Перестал работать, раскинул крылья, спланировал к земле, пробежался и встал.
Обалдеть! Я летел!
Оглянулся назад — метров двадцать пролетел, это точно!
Все. Хватит экспериментов. Не дай бог, кто увидит. Да и жена должна вот-вот подойти.
Отошел под деревья. Стою в тени, жду. Разрыв мозга! Крылья — они, что? Теперь все время будут? И как жить тогда? Даже подумать страшно. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но я же летел!.. Я еще могу!
Ладно… об этом потом подумаю. Надо до дома добраться.
Вот только ссать я хочу! Терпежу нет после пива. Крылья эти хреновы — не расстегнуть штаны.
Ну, где она?
Идет вон… Торопится.
Дождался, когда поближе подойдет, окликнул.
Как она глянула на меня, так и замерла. Сумку клетчатую, барахлом набитую, выронила и руки ко рту прижала. Сейчас заплачет.
А мне не до переживаний.
— Маша! — говорю. — Все потом! Штаны мне расстегни скорее, писать хочу — сил нет!
Подошла ближе. На крылья косится с опаской. Копается, ремень расстегивает. Еще бы немного, и все… Отошел на два шага, отвернулся. Блаженствую.
— А теперь, — прошу, — одень меня.
Вот тут-то она и заревела. Обняла за шею, в грудь лицом уткнулась. Плечи вздрагивают. А я даже обнять ее не могу. Не крыльями же?
И так мне стало нас жалко! И себя, и ее. Вот же напасть свалилась.
А она сквозь слезы причитает:
— Как же это? Откуда они взялись? Ой, Боженьки! Больно тебе?..
— Маш, — говорю, — пойдем, а? Я тебе дома все спокойно расскажу. Не надо, чтобы меня таким видели.
Она отстранилась, слезы вытирает.
— Да! Да! Пойдем! А может, тебе в травмпункт сразу? Или скорую вызовем?
— Маша! О чем ты! Какой травмпункт? Меня же сразу или в психушку, или в институт какой-нибудь закрытый поместят. Опыты ставить. Пойдем домой! Ты пальто принесла? Давай попробуем пальто надеть, чтобы крыльев этих видно не было.
— Домой! Конечно, домой! Сейчас! — засуетилась. Присела на корточки, молнию у сумки рвет, смотрит на меня жалостливо, снизу вверх.
Пальто не подошло. Торчат крылья наружу.
Закутала меня в покрывало. Слава богу, без узоров, темно-зеленое, не так в глаза бросается.
И пошли мы с ней — я впереди, в покрывало обернутый, она сзади, с сумкой клетчатой, на плечо повешенной, — ну, чисто парочка бомжей. Смешно, а не до смеха…
Через дырку в заборе, мимо гаражей, на улицу вышли. Люди ходят. Магазин «Пятерочка». Мы — мимо.
Я глаза не поднимаю, знаю, что пялятся. Иду, смотрю на асфальт под ногами. До дома недалеко. Лишь бы ментов не встретить.
Квартира малогабаритная. Я как в своем коконе зашел, так всю прихожую загородил.
Гляжу, у моей опять губы затряслись — сейчас начнется! Нельзя дать ей раскиснуть.
— Давай, освобождай меня, режь куртку, так не снимем.
Подействовало. Туфли скинула, за ножницами метнулась.
Пока резала да стягивала с меня одежду, вроде и подуспокоилась. Носом продолжает шмыгать, но уже и перья погладила — с опаской, правда, — интересно ей.
Остался я в одних трусах. Зашел в комнату, сел на стул, крылья свесил. Она — напротив, за стол села.
— Ну, рассказывай!
Я все и рассказал. И про бомжа этого… И как взлететь пытался.
Слушает, слезы кулачком вытирает.
А меня вдруг смех разобрал — прямо распирает всего — не могу остановиться!
— Что ты смеешься, дурак! — разозлилась. — Ты же сам ни поесть, ни в туалет сходить не можешь!
Меня ну прямо корчит! Хочу объяснить, а не могу.
Наконец чуть отпустило.
— Ты только представь, — говорю, — я ведь запросто в поезд мог превратиться!