Везенкова – Воденичарова Е. Ляля, одна в целом мире 18+
Журнальный гид
Елена Александровна Везенкова-Воденичарова родилась в Петербурге в 1913 году. Ее раннее детство проходило в России. Ее род был героическим и знатным. Окончила французский колледж, после чего тайно поступила в драматическую школу. Работала в театре П.К. Стойчева, в Бургасском драматическом театре, принимала участие в деятельности общинного центра «Пробуда» в Бургасе. Автор книг «Ляля, сама по себе в целом мире» (2006), «Театральные миниатюры» (б/г). Скончалась в 1997 году.
Везенкова – Воденичарова Е. Ляля, одна в целом мире : Биографическая повесть / Е. Везенкова – Воденичарова // Москва. – 2020 . - № 9 . – С. 3 – 32.
Повесть написана старым правильным русским языком, давно уже нами позабытым, читается на одном дыхании. Правдивая история непростой женской судьбы, переданная из первых уст. Маленькая пятилетняя девочка попала в мясорубку гражданской войны. Ее родители эмигрировали в Болгарию, но заразились «испанкой» и умерли. Девочку усыновляет болгарская семейная пара, но это была лишь видимость будущего счастья. Жизнь была очень тяжела и несправедлива, но удалось получить профессию, что в те времена было непросто.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Ляля, одна в целом мире»:
Эта история в стиле популярных романистов девятнадцатого века, но она подлинная.
Все-таки я должна начать с самого начала, хотя хорошо осознаю, что рассказ о детстве не интересен никому, кроме самого рассказчика, для которого это часть его жизни.
Первое, чему учат малышей, — это как его имя и адрес — необходимая предосторожность на случай, если, не дай бог, ребенок потеряется. Я уже хорошо знала свое имя, довольно длинное и трудное, — Елена Александровна Везенкова-Касарина, сокращенно Ляля; знала и что живу на улице Моховой, 29–27. Именно так я запомнила номер дома. Знала, что живу в городе Петрограде или Петербурге. Этот адрес я запомнила на всю жизнь, хотя он никогда мне так не и пригодился. Там мой отчий дом, мой дом с мамой и папой.
Мое раннее детство лучезарно. Я любимый ребенок. Центр внимания и заботы. Меня любят. У нас большой дом с множеством комнат, но я запомнила только некоторые, например кабинет — с плотными вишневыми шторами, письменным столом, книгами и широкими кожаными креслами; столовая — с длинным столом, с разрисованными тарелками на стенах, с двумя большими буфетами, стоящими друг против друга. Широкая двустворчатая дверь вела в гостиную. Ее, мне кажется, я помню лучше всего: в ней много света, желтый блестящий паркет, огромные зеркала в позолоченных рамах. Вдоль стен драпированные светлой тканью легкие стулья и табуретки с позолоченными ножками. Сверкающие люстры со звенящими хрустальными висюльками. Я любила играть там, точнее, я не играла, а скользила по паркету, крутилась на пальцах, как балерина, танцевала перед зеркалами. Повсюду были батареи, и зимой было тепло. Я не помню свою кроватку, как я ложилась спать, как вставала. Внезапно всплыло воспоминание о родительской спальне: окна слева и в глубине, справа две кровати из темного дерева, покрытые белым покрывалом, открытые чемоданы, множество дамских туфель, мама, одетая в меха.
У меня было много игрушек, куклы с закрывающимися глазами и умеющие разговаривать, мебель для них. Одна из них, как мне казалось, самая красивая, была моя любимица. Однажды она упала, и ее личико оказалось поврежденным. Я была безутешна от горя. Я сильно плакала, потому что никакая другая кукла не могла ее заменить. Прошло, как мне показалось, много времени, и на Рождество под елкой среди подарков в одной из коробок лежала моя кукла! Лицо ее было идеально отремонтировано, следов повреждения почти не было видно под искусно положенной краской. Моя дорогая мама постаралась вернуть мне радость. И действительно, это был мой самый прекрасный рождественский подарок.
Я получала подарки на день рождения, именины и Рождество. На Пасху мне дарили шоколадные яички с сюрпризом внутри, зайчиков, наполненных конфетами. Книги мне покупали постоянно. Для моих книг у меня был свой шкафчик со стеклянными дверцами. Я любила сказки и могла без конца слушать, когда мне читали их или рассказывали. Мне говорили, что я совсем маленькая сама стала сочинять сказки и заставляла взрослых записывать их. Я была очень впечатлительной, с богатой фантазией и до слез переживала невзгоды книжных героев. Помню один рассказ о маленькой девочке, круглой сироте, которая сидела одиноко с маленьким узелком на палубе корабля, попавшего в шторм. Хорошо помню, что каждый раз, когда мне читали эту историю, я проливала горькие слезы о маленькой сиротке с узелком. Пройдет время, и я сама превращусь точно в такую же одинокую девочку, но не имевшую даже и узелка.
Так, еще с первых сказок, я полюбила книги. Они были и остаются до сих пор моими самыми лучшими и самыми дорогими друзьями. К ним я испытываю не просто привязанность, а высокий пиетет. Мама требовала, чтобы я знала авторов сказок. Первыми авторами, с которыми я познакомилась, были братья Гримм, Андерсен, Бичер-Стоу, Сервантес. «Хижина дяди Тома» и «Дон Кихот», вероятно, были в сокращенном варианте для детей. Позже я поняла, что мои сверстники этих книг еще не знали.
Границы моего мира еще очень узки. Я знала нашу улицу, еще мы гуляли по Литейному проспекту, по Невскому, ходили в Летний сад. Я видела Зимний дворец, Исаакиевский собор, реку Неву. И это всё. Наша улица и двор были вымощены шестиугольной плиткой, был маленький сад, окруженный железной оградой. Там я играла. Улица отделена от двора высокой оградой из кованого железа, в середине которой ворота для карет; сбоку калитка для пешеходов. В глубине двора, за садиком возвышается наш дом с длинными рядами окон. Есть и черный ход, но я знаю только парадный, с тяжелой дверью и шлифованными стеклами. За ней стоит внушительного вида бородатый швейцар в ливрее. Справа — железная кружевная клетка широкого застекленного лифта. Слева наверх ведут белые мраморные ступеньки, на которых лежит красная ковровая дорожка.
Среди людей, которых я чаще всего видела, с кем общалась, прежде всего Константин Саввич Попов. Он каждый день посещал наш дом. В годах, с проседью, в пенсне. Он был милым добрым холостяком и любил меня не просто как любят симпатичного ребенка, а безмерно и необыкновенно! Он не был нашим родственником. Я знаю только, что он был известным журналистом и своего рода наставником моего отца. Знаю, что я была для него большой радостью, и он возился со мной как самый заботливый дедушка со своей единственной внучкой.
У меня были два дяди — Август и Эрнст. Август был более сдержан, с усами, у него была жена Алиса и двое детей немного старше меня — Ада и Карл. Дядя Эрнст был веселым шутником. Мы много смеялись, когда он бывал у нас. Его жену звали Эмма, детей у них не было. Не помню, как выглядели мои тети, помню только один наш приезд на дачу к дяде Августу, недалеко от Петрограда. Большое впечатление на меня произвела огромная терраса с разноцветными стеклами — синими, оранжевыми, красными, зелеными, желтыми... Они мне очень понравились, и мне было жаль, что у нас таких не было. Был чудесный солнечный день, мы бегали по полянке, дули на одуванчики. О, чуть не забыла своего любимого Сережу! Только услышу позвякивание сабли, знаю — пришел Сережа. И с радостным криком бегу его встречать. Он меня поднимал, целовал и подбрасывал высоко вверх, снова и снова. Мне было немного страшно и одновременно радостно. Сережа был русоволосый, синеглазый, с маленькими усиками, вероятно, подпоручик.
В Москве жил дядя Володя, двоюродный брат моего отца. Он был военным, внушительный и строгий, с бакенбардами и маленькой бородой, расчесанной на две стороны. Я немного побаивалась его. Тетя Маруся, его жена, была синеокая красавица, солнечная, сердечная, всегда с улыбкой. Их дочурка Галина, умная, воспитанная (постарше меня), уже умела играть на пианино. Как-то мы были у них в гостях. Мне запомнились большой ярко-зеленый ковер, похожий на лужайку, и небольшой инцидент. Мы были с Галей в комнате одни. Не знаю, зачем я широко открыла рот, и Галя сунула мне туда палец. Я тотчас укусила ее. Галя вскрикнула. В комнату вошел дядя Володя и спросил, что случилось. Галя пожаловалась на меня. «Иди сюда, Ляля», — сказал дядя Володя. Перепуганная, я не шевелилась. Он повторил просьбу. Я стояла на месте. Он подошел ко мне со словами: «Если гора не идет к Магомеду, Магомед идет к горе. А сейчас в наказание укуси себя за палец!» И я изо всех сил укусила свой палец.
Но это не все мои близкие. У меня есть еще бабушка и дедушка, родители мамы. Они живут далеко, в Латвии, в городе Либава. Я никогда их не видела, не знаю, как их зовут, знаю только их фамилию — Штаммер. А теперь уже не от кого узнать что-либо о них.
Я не знаю других родственников своих родителей, их друзей и коллег. По сути дела, я и родителей не знаю. Какими людьми были они, мои папа и мама?
Как обломки после кораблекрушения, ко мне попали их фотографии. Каждый раз я смотрю на них с теплым волнением и желанием узнать и понять своих родителей. Моя мама красивая, очень миловидная, с густыми волосами, глаза ее светятся теплой улыбкой. На фотографиях она в больших элегантных шляпах и белых блузках сплошь с вышивкой и кружевами. Мне рассказывали, что она отличалась редким благородством, изысканностью, была умная и добрая. Она умерла очень молодой — вероятно, лет в 26, а может, и раньше.
Мой отец был полной ее противоположностью и внешне, и по характеру. Он очень привлекательный, красивый, с ярко выраженными чертами лица. У него серые глаза и черные волнистые волосы. В его облике сквозит горение и целеустремленность. Таким был мой папа — Александр Петрович Везенков-Касарин. Он окончил юридический факультет и театральную школу МХАТа. Был сначала актером МХАТа, а затем Александринского театра в Петербурге. Он был талантливым исполнителем шекспировских драм, имел успех у публики. Работал также какое-то время журналистом в «Московских ведомостях». Про него говорили, что ему море по колено. Это неудивительно, это его фамильная черта.
А мама рисовала. Я смотрела, как она наносит на холст разноцветные масляные краски, сидела рядом и тоже «рисовала» своими карандашами и красками. Хорошо помню одну мамину картину, на которой была изображена обнаженная Клеопатра, прикрытая тонкой вуалью, с зеркалом в руке. Вокруг нее стояли рабыни, а земля усыпана розами. Мама нарисовала и меня: я сижу на стульчике в синем платье и с синим бантиком в волосах. Смутно помню и картины с изображением цветов. Еще мама сочиняла прозу и иллюстрировала написанное. Не знаю, опубликованы ли ее работы, возможно, она использовала для этого связи моего отца и Попова.
Из раннего периода моего детства яркими воспоминаниями остались Рождество, Пасха, дни рождения и именины. Мне кажется, Рождество было самым любимым. Вот мы сидим в маленьком зале: мама, папа и дядя Попов. Я в трепетном ожидании. Задаю кучу вопросов, верчусь, вздыхаю от нетерпения. В этот момент мама идет в соседний зал, чтобы открыть форточку для Деда Мороза. Она возвращается, и мы застываем в ожидании. Бой настенных часов возвещает: пора. И мы влетаем в зал. На секунду я замираю, разглядываю сияющими от счастья глазами великолепие елки. Она увита блестящими гирляндами, разноцветными огоньками, которые отражаются в бесчисленных изящных, прекрасных украшениях. От тепла мерцающих свечек распространяется чудесный аромат хвои... С радостным возгласом опускаюсь на колени к пакетам, сложенным под елкой. Снимаю ленточки, веревочки, открываю коробки, достаю чудесные подарки. Смеюсь, кружусь, кричу, бросаюсь обниматься. Я сияющая и счастливая. И рядом со мной радостные и сияющие лица.
Наступает очередь рассмотреть и саму елку. Я разглядываю все игрушки, висящие на веточках: это колокольчики, звезды, ангелочки, грибки, гномики, птички, фонарики, висюльки, сахарные сердечки и другие чудесные рождественские украшения.
Много радости было и на Пасху, хотя и не такой бурной. Было много красивых разноцветных яиц, многие из которых разрисовала мама. Были высокие куличи, шоколадные зверушки и яички, наполненные конфетами. Но больше всего я радовалась своему любимому лакомству — творожной пасхе, белой пирамидке с рельефными украшениями. Она была с миндалем, изюмом, с неповторимым вкусом, который я помню до сих пор.
Конечно, мои воспоминания не полны, фрагментарны, как разбросанная мозаика с утраченными элементами. Их дополняет более поздняя информация, которая, возможно, не совсем точная. Но все же я очень хорошо помню некоторые вещи. Вероятно, это благодаря тому, что мне пришлось многое пережить. Сыграло роль и то, что в мыслях я постоянно возвращалась к ранним годам своего детства. Вот и сегодня со мной случилось маленькое чудо. Я писала о маминой картине «Клеопатра», которую всегда помнила, но в самом общем виде. Внезапно я вспомнила, что розы на картине были розового цвета. Я чувствую, как мои воспоминания проясняются, всплывают разные детали, например телефон, висевший на стене в прихожей, радиаторы отопления, труба граммофона, музыкальная шкатулка с металлической пластинкой, покрытая дырочками, как азбука Морзе. Иногда мне кажется, будто кто-то мне подсказывает подзабытое.
Русская революция сыграла судьбоносную роль в моей жизни. Пока я жила в своем мире кукол и сказок, в жизни взрослых назревали трагические исторические события. Домашние начали оживленно, много и непонятно говорить, их лица стали озабоченными и напряженными. Я, маленькая девочка, уловила тревожный всполох. Как-то раз я увидела, как папа с мамой разговаривают в прихожей с полным господином в шубе и шапке. Меня поразили его слова и его жест: он взял перчатку за один палец, помахал ею и сказал: «Мы висим на волоске».
Я испытывала страх перед чем-то загадочным. Эти слова меня ужаснули. Второй раз я испытала страх как-то вечером, когда нельзя было включать свет дома. Мы сидели в темноте, с плотно задернутыми шторами. В узкую щель было видно темное небо, по которому зловеще реял красно-желтый свет. Горело здание суда.
Когда родители начали собирать багаж, мне это было ново и интересно. Я бегала по комнатам, «помогала», приносила свои игрушки, безуспешно настаивала, чтобы взяли все.
Сам отъезд я не помню. Осталось чувство, что ехали долго, трудно и тревожно. Было множество долгих остановок. Мы проезжали по безлюдной местности, пересаживались с поезда на поезд, вносили и выносили багаж. Каждый раз папа пересчитывал наши чемоданы и сундуки, и я навсегда запомнила их число — одиннадцать. Однажды высадили из поезда всех пассажиров, поезд ушел, а мы долго сидели в поле, пока не пришел другой поезд, на котором мы продолжили свой путь.
Мы остановились в каком-то городе или городке. Должно быть, мы были в отеле. Я спала на кровати. Папа разбудил меня и сказал, что мы идем в больницу проведать заболевшую маму. Сказал, что нам надо попрощаться с мамой, потому что нам надо уезжать, а мама, как только выздоровеет, приедет к нам.
Мама лежала на спине с закрытыми глазами. Папа сказал, что она спит и будить ее не надо. Он попросил меня тихонько постоять. Потом он поднял меня, чтобы я ее поцеловала. Когда мы выходили, папа плакал.
Мы уехали без мамы. Опять непредвиденные остановки, пересадки. Однажды мы ночевали в каком-то огромном бараке — папа разместил меня в женском отделении, а сам пошел спать в мужское. Это была моя первая кошмарная ночь в одиночестве. Я была одна среди чужих, крикливых и недружелюбных женщин. На вокзале в Будапеште нас встречала венгерская революция Бела Куна: полное отсутствие организации, персонала — одним словом, одно мучение. Кроме того, последний поезд на Балканы должен был вот-вот отправиться и у нас не было никакой возможности получить свой багаж. Папа каким-то образом сумел передать нашу квитанцию на багаж в болгарское посольство с просьбой получить его.
Я все спрашивала о маме. Папа успокаивал меня, говорил, что она скоро приедет. Он старался меня развлечь, рассказывал, что мы едем в Болгарию, это маленькая, но очень красивая страна, похожая на цветущий сад. Там есть хорошенькие белые ослики, он купит мне одного, и ослик будет катать меня в маленькой тележке.
Я не помню, как мы приехали в Болгарию. Помню, я очнулась в кровати в больничной палате. Ко мне подошли несколько врачей и медсестер в белых халатах, они смотрели на меня и говорили что-то непонятное. Я все-таки уловила знакомое слово — «живот» (по-болгарски значит «жизнь») и, подумав, что они хотят осмотреть мой живот, подняла край рубашки. Все засмеялись. Я выздоравливала после испанки, а папа был все еще болен. Я навещала его, он лежал в соседнем, мужском отделении. Из больницы к себе домой меня забрал журналист Иосиф Хербст, друг отца из России.
Тогда он жил на Дворцовой площади, точнее, в начале Московской улицы, на углу с бульваром Дондукова, там, где улица круто идет вниз. Дом был высокий, желтый. К входной двери вела двусторонняя лесенка. Семья Хербста в то время была в трауре, комнаты были погружены в полумрак и тишину. Две женщины в черном, вероятно родственницы, с покрасневшими глазами перешептывались и вздыхали. Единственным светлым и оживленным местом была кухня, где распоряжалась молодая, говорливая кухарка. Я предпочитала ее общество. Она была фактически моей первой учительницей по болгарскому языку, мы как-то понимали друг друга. Каждый день после обеда она водила меня на улицу 6 сентября, в клинику доктора Балсамова, повидаться с папой. Он еще не выздоровел. На тумбочке рядом с его кроватью меня всегда ждала чашечка с мороженым, которое я очень любила. Папа хотел порадовать меня.