Лановенко В. Покуда хватит дыхания 18+

Журнальный гид

Виктор Александрович Лановенко родился в 1945 году в Севастополе. Окончил севастопольский приборостроительный институт, работал в судостроительной промышленности, затем на Камчатке, на геотермальной электростанции. Литературный дебют состоялся в 1984 году – журнал «Дальний Восток» опубликовал повесть «Командировка за свой счет». Были другие публикации в толстых журналах. Написал несколько пьес. Лауреат региональной премии Льва Толстого. Роман «Отара для волка» включен в программу развития русского регионального языка и культуры и вышел в издательстве «Дельта». Рассказ «Соучастник» занял первое место на 1-м международном конкурсе «Согласование времен». В настоящее время живёт в Севастополе.

Лановенко В. Покуда хватит дыхания: Повесть / В. Лановенко // Нева. – 2020. - № 10. – С. 108 – 169.

Небольшая повесть начинается с последнего довоенного дня 21 июня 1941 года, школьники готовятся к выпускному балу, взрослые занимаются своими повседневными делами, а героиня повести Евгения мечтает о подарке на завтрашний день рождения. На следующий день начинается война. Виктор Лановенко описывает только ее несколько первых недель, до предела насыщенных страхом и отчаянием, - но оставляет место и для героических поступков. Сюжет динамичен, слог легкий, интерес поддерживается до конца произведения.

Часы на почте показывали без пятнадцати двенадцать. В это время наш 10-й «б» сидел в душном классе, на консультации по математике. Ребята грызли науку. А мы, три бесшабашные девушки, Тося Каблукова, Ева Дейнеко и я, весело шагали по улице Карла Маркса. Направлялись в кинотеатр «Ударник», чтобы посмотреть новую картину с участием Валентины Серовой. Мы уже два раза смотрели «Девушку с характером» и теперь спешили на дневной сеанс, чтобы в третий раз насладиться обаянием любимой артистки. И еще нам хотелось пережить вместе с ней кусочек незнакомой жизни, какой у нас и в помине нет. У нас всё такое невзрачное, обычное. Да ещё жарюка эта.

Я даже не припомню, когда последний раз был дождик. Уже вся земля потрескалась. К десяти утра воздух так раскаляется, что видно, как он дрожит и медленно поднимается в небо. Когда я смотрю на тополя, высаженные вдоль железнодорожного перрона, мне кажется, будто они извиваются от корней до макушек. Вчера опаздывала в школу и решила не садиться в трамвай, а рвануть напрямик, через горку. Я летела по степи, как пуля, а навстречу топали солдатики. По-моему, они возвращались в свою казарму с каких-то учений. Так вот меня поразил звук. Желтая трава под их сапогами хрустела, как толченое стекло.
  
Но самое противное это пыль. Как только начнет дуть ветер с юго-востока – всё, целыми днями летят и летят эти мутные тучи. Глаза режет, на зубах хрустит. Мы уже позакрываем наглухо все окна и форточки, но серый песок все равно  набивается между рамами, ложится на подоконники, на листья маминого фикуса и на мраморных слоников, что стоят у нас на комоде.
Потом, глядишь, всё успокоится. Хорошо у нас на слободке – здесь новая пыль ложиться на старую, её и не видно. А в центре города дворники ни свет, ни заря начинают сметать песок с трамвайных путей, расчищают площадки у входа в бакалею. Вот даже сейчас мы идем по центральной улице, а эти холмики собранной пыли возвышаются вдоль бордюров, начиная от площади Коммуны до Покровского собора, дожидаются, когда приедут грузовики и рабочие с лопатами.

– А это что такое? – спросила Тося и показала на фанерное табло, установленное на втором этаже Почты. Цифры на пластинках складывались в число 34 и обозначали градусы по Цельсию. – Как на футболе, – добавила Тося, – счет три-четыре.
– Тридцать четыре градуса? – удивилась Ева. – Всего-то? А мне кажется, надо поменять цифры местами, сорок три будет точнее.
До начала сеанса оставалось больше часа. Мы выпили по стаканчику газировки с малиновым сиропом, купили мороженое и уселись на лавочку под акацией. Ева заговорила о будущем.
– Я уже всё приготовила, – сказала она. – Рекомендацию из драматического кружка, характеристику из школы. Даже чемодан собрала. Всё уложила, платья, зонтик, письменные принадлежности, тетя Мира даже конверты положила, чтобы я не забывала писать. Осталось получить аттестат зрелости и купить билет. И я там, в Москве, – Ева поднялась со скамейки и раскинула руки: – Всесоюзный государственный институт кинематографии распахивает передо мной двери.
– А, если не поступишь? – спросила Тося.
Ева метнула на Каблукову короткий взгляд, вскинула голову и продекламировала:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей...
– Нет, Евочка, гибели не надо, – спохватилась Тося. – Я просто так спросила. Ты поступишь, – Тося вынула из сумочки деревянный гребень и не спеша зачесала волосы назад, затем повернулась ко мне и спросила: – Женя, а ты куда?
– В ленинградский педагогический. Имени Герцена, – ответила я.
– А что так? – удивилась Ева. – Ты же собиралась в спортивный институт Лесгафта? Женька, ты плаваешь, как дельфин. Всегда первая.
– Я тоже за тебя болею, – вставила Тося. – На соревнованиях ору, как сумасшедшая: Мак-си-мо-ва! Мак-си-мо-ва!
– Тише ты, – одернула я Каблукову. – Милиция заберет.
– Нет, честно, – сказала Ева, – ты можешь стать чемпионкой Советского Союза. Вот представь. Москва. Голубой бассейн. А вокруг зрителей видимо-невидимо. Пятьсот человек. Нет, не пятьсот, тысяча! Ты выходишь из воды вся блестящая, красивая и поднимаешься на пьедестал почета. А диктор объявляет громко-громко, даже на Красной площади слышно: На дистанции сто метров кролем победила Евгения Максимова! Пловчиха из Севастополя установила новый рекорд! Ура, товарищи!
– Ура-а! – подхватила Каблукова.
– Девочки, да я не против. Только папа говорит: из двух бесполезных специальностей надо выбирать ту, что понадежней. На семейном совете решили – пединститут.
– А где будешь жить? – спросила Ева.
– На Васильевском острове, у тети Любы. Это мамина двоюродная сестра. Там недалеко. Институт на набережной Мойки, а я буду на Васильевском. Хотя, если честно, я бы хотела так устроиться, чтоб никакая тетя Люба не висела над душой.
– Представляю, – подхватила Ева. – Начнет тетушка контролировать каждый твой шаг. Как моя Мира.
– Ага, – согласилась я. – Возвращайся домой не позже девяти, с незнакомцами не разговаривай, а друзей для тебя выберу сама.
– Как же, выберут они, – скривила губки Ева. – Подсунут какого-нибудь индюка из своих знакомых, который только и знает, что распускать хвост.
– Ужас!
– Да ужас!
Заметила странную вещь. Вот я разговаривала с Евой и как будто жаловалась, что мне в Ленинграде предстоит мучиться и страдать от тети Любы-деспота. На самом деле у меня дух захватывает, когда начинаю думать, как я сяду в поезд, как поеду, обязательно на верхней полке, как выйду там, на вокзале, и окажусь в огромном городе, где столько людей, столько простора, свободы. В Ленинграде каждый день можно приходить на новое место, и все равно не хватит целой жизни, чтобы все обойти. Не то, что у нас. Мне скоро шестнадцать лет, а я уже знаю здесь каждый закоулок, каждый дом, что в центре, что на Корабелке, я уже не говорю про нашу слободку.
– Подруги, ну, что вы всё про свои институты, – сказала Тося. – Не надоело учиться? Я, например, не собираюсь никуда поступать.
– А что будешь делать? – спросила Ева.
– Замуж выйду. Нарожаю детей. Это главное предназначение женщины.
– Ух, ты! – удивилась я глубоким познаниям Тоси. – А жениха уже нашла?
– Найду. У нас тут военных, как мух на рыбном базаре. Надо только придумать, как себя преподнести.
– А ты медом намажься, – предложила Ева. – Мухи точно сядут.
– Или кое-чем другим, – добавила я. – Тоже налетят, будь здоров.
– Да идите вы! – беззлобно сказал Тося.
Мы с Евой давно съели мороженое, а Каблукова продолжала наслаждаться лоснящимся пломбиром. Толстым пальчиком она подбирала молочные ручейки на вафельном стакане и облизывала пальчик. Наконец она управилась, аккуратно промокнула губы платочком и сказала:
– Слушай, Женя, мне так нравится твой учитель по плаванию. Такой видный мужчина. Как он себя ведет?
– В каком смысле?
– Ну, о чем вы говорите? Какие у вас отношения?
Я поманила девочек ладонями и, когда они наклонились ко мне, тихо произнесла:
– Он меня лапал.
– Да ты что? – воскликнула Ева, брови её подпрыгнули, а глаза чуть не выскочили из орбит.
А Тося подняла руки и шлепнула ладонями по своим массивным ляжкам:
– Я так и знала, – сказала она обреченно.
– Расскажи, расскажи, – заторопила меня Ева.
– Ну, он делал вид, что поправляет на мне купальник, а сам за грудь – цап, и за это место, – сказала я и похлопала себя по попе.
– Женя, может, тебе показалось? – с надеждой уточнила Тося. – Он же тренер, взрослый мужчина. Ну, поправил купальник, случайно зацепил за грудь. А ты уже давай фантазировать.
– Ага, случайно, Ты бы видела его глаза.
– А какие были глаза? – заинтересовалась Ева. – Ну-ка, расскажи, расскажи.
– Жирные и противные, – сказала я. – Из них как будто слюни текли. А еще, девочки, иногда он подходил ко мне, вроде как по делу. Подойдет и говорит: Максимова, когда плывешь, не закрепощайся,  расслабь плечи. Потом берет мои руки в свои, прикасается ко мне всем телом и показывает движения – взмах, гребок, отдых. Взмах, гребок, отдых. Он показывает, а я чувствую, как он заводится. И точно знаю, что ему от меня нужно.
– Тебе было приятно, когда он прикасался? – спросила Ева. – Ну, давай отвечай.
Я пожала плечами и честно призналась:
– Сама не понимаю. Сердце обмирало, но было страшно. Я сразу прыгала в воду.
Тося сидела, расставив колени и уперев кулаки в бока. Она поджала губы и раскачивалась вперед-назад, как будто не могла оправиться от изумления. И напоминала купчиху. Таких рисовали старые художники, изображая раскормленных девушек с голубыми глазами и алыми щечками. А Ева... Ева сидела прямо, надменно подняла голову и скосила в сторону глаза. Можно было подумать, что она смотрится в зеркало и контролирует свою позу и выражение лица. Ну, артистка же.
Мы немного помолчали, потом Ева спросила:
– Женька, ты бы хотела устроить свою жизнь с ним?
– Ты что? – Каблукова подскочила со скамейки и принялась размахивать руками перед лицом Евы. – Ты разве не знаешь, – возмутилась она, – у Жени есть друг.
– Славка что ли? – спросила Ева с пренебрежением. – Твой братец.
– Да, Слава Тарасов, – энергично произнесла Тося. – Мой двоюродный брат. И, между прочим, комсорг школы. Женя, – обратилась она ко мне, – вот скажи, Слава тебе друг?
– Друг, – подтвердила я. Но получилось довольно кисло. Тогда я встала, взяла подружек за руки и потащила за собой:
– Полетели, птицы. А то на журнал опоздаем.            

После кино Каблукова пошла в библиотеку. У нее был такой план, если отец захочет дать ей ремня за прогул математики, она ответит, что занималась в читальном зале, пусть проверяет.
А мы с Евой решили обменяться фотографиями артистов и направились ко мне домой.
Я отдала ей Любовь Орлову и Кадочникова, а Ева, скрепя сердце, вручила мне Лидию Смирнову и Марину Ладынину. Протягивала открытки, а у самой руки дрожали. Жалко ей было расставаться со своими кумирами. Да еще спросила:
– Женька, ты кому из них больше завидуешь?
Я только плечами пожала. Чего мне завидовать? Я в артистки не собираюсь. Это Ева спит и видит, как её будут снимать в кино. Куда ни пойдем, она везде строит из себя какой-нибудь персонаж. То она Патриция из фильма «Сто мужчин и одна девушка», которую играла Дина Дурбин, то ткачиха Таня из нашей картины «Светлый путь». Иногда просто неудобно перед людьми. Ещё подумают, что я дружу с какой-то психичкой.

На самом деле у Евы очень достойная семья. Мамы у нее нет, а папа, Наум Евсеевич Дейнеко, работает директором на том заводе, что и мой папа. Только мой – обычный бригадир, а Евин папа – большой начальник. Их дом стоит рядышком с нашим, и заправляет там маленькая круглая еврейка, тетя Мира. Какая-то их родственница. По словам Евы, тетя Мира похожа на ленивую собачонку, которая высовывает голову из калитки и беззлобно лает на прохожих, чтобы показать хозяевам, что всегда начеку и честно отрабатывает кормежку.

Каждое утро ровно в семь часов за Наумом Евсеевичем приезжала машина. А вечером, когда уже темнело, эта же машина привозила его домой. Шофером у него был немолодой мужчина по имени Жора, такой смешной, похожий на цыгана. Когда Наум Евсеевич уходил в дом, Жора не торопился уезжать, усаживался на капот и доставал папиросы. Долго крутил папироску в пальцах, разминал её и  посматривал по сторонам. Если кто-то оказывается рядом, Жора обязательно затевал разговор. Я слышала, как он говорил Еве такие слова:
– Принцесса, ты когда уже вырастешь?
– А что такое, дядя Жора?
– Да вот хочу жениться на тебе, – говорил он без тени улыбки. – Тогда буду возить не начальника, а любимого тестя, – потом Жора прикуривал, пускал струю дыма в темнеющее небо и уточнял: – Как у тебя насчет приданого?
– Слабовато, дядя Жора. Только половина царства.
– Ай-яй-яй, – качал головой Жора, – только половина? Ну, я не знаю. Подумаю ещё.
А недавно Наум Евсеевич уехал в командировку, вторую неделю его нет. А без папы Еве приходится туго. Тетя Мира забрала всю власть себе, командует, как генерал. И денежки выдает по копеечкам.

Мы так увлеклись обменом открыток, что не заметили, как вошел папа. Он окликнул меня из гостиной:
– Женя, пойди сюда.
Я не очень торопилась, продолжала раскладывать открытки в альбомчик да еще мы с Евой выхватывали друг у друга конфетные фантики, толкались локтями и смеялись, как две дурочки. Но вдруг папа как рявкнул:
– Я кому сказал!
Мы с Евой вздрогнули и остолбенели. Я на цыпочках вышла к папе, в гостиную. Он тут же затворил дверь в комнату, где осталась Ева, и буквально прижал меня к стенке:
– Ты кого привела в дом? – зашептал он с яростью.
– Папа, это же Ева Дейнеко, ты что, не узнал?
– Вот именно, что Ева Дейнеко, – сказал папа. – Чтобы этой жидовки я здесь никогда не видел. Даже имя запрещаю произносить.
Я ничего не понимала, стояла, мотала головой. На всякий случай спросила:
– Папа, что ты такое говоришь?
– Ещё раз повторяю, – медленно произнес папа. – С сегодняшнего дня эту еврейскую шушеру на порог не пускать. И в школе обходи её десятой дорогой. Её отец троцкист. Враг народа.
– Ты ошибаешься, папа, – сказала я. – Наум Евсеевич уехал в командировку.
– Ну, да, в бессрочную командировку, на Колыму. Об этом весь завод говорит. Вторую неделю.
Я хотела понять, что происходит, но в голове у меня всё рассыпалось, никак не получалось поставить одно за другим, чтобы вышло нормальное, вразумительное объяснение. Пустота и растерянность – вот что осталось внутри. И еще отрешенность. Я как будто всё  видела и слышала, но меня ничто не касалось. Мимо проплывало. Вот открылась дверь, из нее вышла серая девочка похожая на Еву, девочка сказала:
– Я всё слышала, – и ушла.
А я рухнула на диван, лицом в подушку, чтоб разрыдаться. Но не могла выдавить из себя ни слезинки, ни даже мышиного писка. Лежала, как бревно.   
   
На следующий день Ева в школе не появилась. Я решила, что зайду к ней вечером, проведать. Но с каждым часом в моем сердце нарастал страх. Я не могла понять, чего именно боялась, то ли папиного запрета, то ли жуткого звания, которое присвоили Еве – дочь врага народа, то ли предстоящего разговора с Евой, когда мне придется что-то ей объяснять, а я не смогу этого сделать искренне, буду вилять и жулить. Может, вообще не ходить?

А тут еще Славка Тарасов схватил меня за руку в школьном коридоре, затащил в пустой класс и давай ругать. Это, мол, ты, Максимова, уговорила подруг сбежать с математики, когда на носу выпускной экзамен.
Славка не на шутку разошелся, скрипел зубами и дубасил по столу кулаками, как будто бил в барабан.
– Ну, зараза, – сказал он, – ты у меня попляшешь. Я тебе выговор влеплю, с занесением в учетную карточку.
Совсем спятил. Какая может быть карточка? Забыл, что я не комсомолка? Я вообще-то знаю, отчего он бесится. Он влюбился в меня еще в восьмом классе и с тех пор не дает проходу. Все время цепляется по пустякам, потому что не может сказать напрямую: Женька я тебя люблю и не могу спокойно пройти мимо. Да он никогда такого не скажет, потому что ему надо выглядеть идейным, быть таким железным руководителем.

Я иногда спрашиваю себя, а как я отношусь к нему? Есть у меня хоть какое-то чувство? Не обязательно любовь, а хоть что-нибудь? Уважение, например. Хотя уважение, может, это и не чувство, а как-то по-другому называется. Ну, не важно. Вот я прислушиваюсь к себе, приглядываюсь – и ничего, пусто. Наверное, я бесчувственная, как вон тот камень под ногами. Плюнь на него, измажь его грязью или топчи пятками, камню хоть бы хны.
Я бесчувственная мерзавка. И вдобавок – трусиха, боюсь к Еве идти.
Очень неприятно обнаружить в себе такие качества.