Полюга М. Порто неро 16+

Журнальный гид

Полюга Михаил Юрьевич родился в 1953 г. в Бердичеве (Украина). Окончил Харьковский юридический институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор 19 книг поэзии и прозы. Публиковался в литературных периодических изданиях Украины, России, Германии, Израиля. Член Национального союза писателей Украины и Союза российских писателей. Живет в Бердичеве.

Полюга М. Порто неро: Повесть / М. Полюга // Звезда. – 2021. - № 1. – С. 34 – 91.

Михаил Полюга с 10 лет знал, что станет только писателем, и всю жизнь оттачивал слог и мастерство. Проза его написана вдумчивым, неспешным языком, с толком, чувством и расстановкой. Этим же великолепным слогом написан и его новый роман. Порто неро в переводе с итальянского это люди, приносящие несчастья всем  окружающим. Героиня повести Валерия в детстве получила моральную травму, и это стало ее проклятьем и клеймом. Не сразу она поняла, что ее  призвание - получать от жизни все , «идя по головам» без всякой жалости. Но, предав раз, вошла во вкус. Стремительно делая карьеру Валерия  оставляет за собой погубленные души, разбитые судьбы, не испытывая угрызений совести и мгновенно забывая о прошлом.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Порто неро»:

Начало этой истории затерялось во времени, конца всё еще не видно…

Жила-была девочка, девушка, молодая женщина. Не то чтобы писаная красавица, но уж точно не урод: небольшого росточка, пухлая и румяная, как сдоба, с бледно-голубыми цепкими глазами и соломенными кудряшками по сторонам округлого лица. Не добрая, не злая, но замкнутая и очень одинокая, хотя в небольшом провинциальном городке живы-здоровы были отец и мать, — ​вот только говорить с ними по душам она давно разучилась: те пеклись об обыденном, суетном, пустом, тогда как ей больше мечталось о прекрасном и высоком. Но прекрасное и высокое в городке, как ни бейся, как ни тщись, было в дефиците: кинотеатр, библиотека, универмаг, несколько кафе да еще сосед, Васька Шамрай, отмотавший несколько лет мотористом на сухогрузе, перевозившем лес и уголь, и рассказывающий живо и ярко об увиденных за кордоном чудесах. Васька и заманил ее однажды к себе, в свою холостяцкую квартиру, заговорил россказнями, угостил яванским ромом и сигарой, а когда на другое утро очнулась у него на диване —​пригрозил:

Никому ни слова, малявка, а то знаешь, что` с тобой будет?!. 

А с ней и без того всё произошло, всё, вытолкнувшее в безжалостную взрослую жизнь. И с этим печальным прикосновением к взрослой жизни — ​с первым плотским опытом, ничего, кроме чувства омерзения, не вызвавшим в душе, и с тайным абортом в остатке —​она окончила школу и успешно сдала экзамены в областной педагогический институт.

Вот где, впервые в жизни, она ощутила некое подобие счастья. Потому подобие, что это счастье было своего рода ожиданием — ​того, что ее полюбят и она удачно выйдет замуж, что на кафедре заметят, как она умна, талантлива и перспективна, и предложат аспирантуру или оставят навсегда в городе, или еще что-нибудь замечательное случится. А может, не подобие, — ​ведь только с возрастом понимаешь, что именно в ожидании и нетерпении молодости и кроется настоящее счастье, а всё, что приходит потом, всё, что свершается, и счастьем-то не всегда назовешь. И после, через годы и годы, вспоминаешь то нетерпение как самое лучшее, что когда-то случилось с тобой в жизни.

И она была весела, беззаботна, неосмотрительна и не замечала текучего времени, а когда спохватилась — ​короткая пора счастья истекла для нее.

Ну что, подруга, пролетела? — ​после распределения — сказала ей Клава Мочалова, с которой прожили все пять институтских лет в одной комнате общежития. — ​Деревня Дурылово, колхоз «Красные репы»? Коровам хвосты крутить? А я ведь предупреждала, говорила тебе: «Ляг под Коновалова». Родила — ​и к ректору: так, мол, и так. И никуда он, миленький, не делся бы: под венец, и всё тут! Осталась бы в городе, зажила по-людски. Знаешь, кто у него отец? Каталась бы, как сыр в масле. А что теперь? Пакуй чемодан, Лера, и на выход?

Возразить подруге было нечего. Одно таила: сколько раз она пыталась «лечь под Коновалова», но тот, морда, даже в пьяном виде нос воротил. А с другими парнями выходило как-то необязательно, мимолетно…

Так после окончания института, с тяжелым сердцем и обидой на мир, несправедливый и подлый, Валерия оказалась в большом рабочем поселке, в новой школе, выстроенной при участии сахарного завода.

Долгими осенними вечерами, когда от заводских отстойников тянуло застойным смрадом, когда выли, задрав к небу морды, злые поселковые псы, а по вязкой антрацитовой грязи разбредались из клуба подвыпившие парни и влюбленные парочки, молодой учительнице химии в чужом холодном доме, где снимала комнату у запойной школьной технички бабы Вари, было худо, тоскливо и одиноко. За стенкой, на хозяйкиной кухне, стоял хмельной гуд, изредка в стенку колотили, и зычный пропитой голос зазывал:

Яковлевна, давай выпьем! Бурячиха своя — ​слеза, а не бурячиха! 

Потом с грохотом опрокидывался стул, распахивалась без стука дверь и в комнату вваливалась дородная, обрюзгшая от неумеренного пития баба Варя. Широко расставив ноги, покачиваясь и ловя неустойчивое равновесие, она ласково, мутно вглядывалась сквозь сумеречный полумрак и, понизив до шепота голос, сипела:

Спишь, Яковлевна? Может, заболела? Так у меня лекарство, — помогает от всех болезней… Ну, как знаешь. Эх, Яковлевна, хорошо бы нам с тобой заиметь мужика, да с гармошкой! А то спишь тут одна…

Дверь захлопывалась, и какое-то время в доме настаивалась тишина. Тикали ходики, звенел расшатанными стеклами ветер, зудел и нагло лип к лицу припозднившийся на этом свете комар. Она шлепала себя по щекам, по лбу, но проклятое насекомое всё зудело, всё кружилось, и не было от него ни покоя, ни избавления. И вслед за тем за стенкой снова взрывались хмельные выкрики-припевки:

Эх, Варька, не зевай да по полной наливай! 

Так продолжалось изо дня в день, из вечера в вечер. С этим засыпала, с этим просыпалась и снова коротала день до вечера. На душе было всё горше, всё безысходней и невыносимей. Было безумно жаль себя, своей понапрасну протекавшей молодости, и хотелось сбежать обратно в город, праздничный, беспечальный, с блеском огней в витринах кафе и магазинов, с дискотеками и студенческими пирушками, с чистыми тротуарами, нарядными прохожими, запахом духов и одеколона, а не заводских стоков, навоза и лошадей. Оттого она не раз и не два плакала украдкой, о чем позднее вспоминать не любила, называя черной дырой время, проведенное в рабочем поселке.

Единственной отрадой, как это ни странно, оказалась для нее работа в школе. Ученики — ​сызмальства приученные к физическому труду и потому рано возмужавшие парубки, плечистые, угловатые, неловкие — ​смотрели на молодую учительницу химии во все глаза; многие были влюблены и очень искренне, неумело выражали эту влюбленность. Были среди них и такие, кого она заприметила и особо отличала: каждый вполне мог сойти за предмет тайных воздыханий, с коим —​чем черт не шутит! — ​со скуки можно завести мимолетный, ничего не значащий платонический роман. Один такой даже снился ей несколько раз, и, в назидание себе, сновидению и ничего не разумеющему парубку, она неожиданно влепила ему незаслуженный неуд и была строга и неприступна несколько уроков кряду.

Но всё это, при серьезном размышлении, представлялось баловством и безоговорочно отвергалось ею на будущее. Ведь с подростком, даже если тот наделен мужской статью и силой, хорошо провести одну ночь, но тягостно просыпаться в одной постели каждое утро…

Так тянулись дни, месяцы, вот и год миновал. Всё так же тосковала она вечерами, днем присматривалась, вживалась, вникала в чужой и чуждый ей поселковый уклад. А еще ждала и надеялась, — ​кто же в ее возрасте не живет ожиданием счастья, которое вот-вот появится за следующим поворотом?

Ко всему сблизилась она с учительницей младших классов Надеждой Ивановной, лет на шесть ее старше, бывшей замужем за главным инженером сахарного завода Германом Головиным. Как притягиваются противоположно заряженные частицы, так и между ними, совершенно не похожими одна на другую, случилось вдруг притяжение: стали они вместе сидеть на собраниях, говорить об одном и том же, даже сошлись во вкусах и привычках, —​и вдруг оказалось, что им друг без дружки уже никак. Всё чаще бывала Валерия у Головиных, засиживалась допоздна как своя, и уже ни один праздник или торжество без нее в этом доме не отмечались.

Надежда Ивановна нравилась ей, с нею было просто и спокойно, точно у реки с тихим течением. Кареглазая шатенка, новая подруга была красива той красотой, о которой не принято говорить всуе, настолько всё в ней было ладно, неспешно и гармонично — ​как если бы иной красоты и не могло быть никогда в мире. Кроме того, была она ровна характером, всею собой как бы смиряя в Валерии неуемную страсть, сглаживая резкость и угловатость слов и порывов непростого характера.

Знаешь, Лерочка, тебе нужно выходить замуж, — ​часто — говорила ей Надежда Ивановна, перед сном расплетая у зеркала тяжелую, до пояса, косу. — ​Одинокая женщина — ​точно покинутый дом: пустота изнутри замучит и изведет.

И я говорю — ​нужно, только за кого? Достойные женаты, — остальные — ​господи спаси! — ​Валерия подходила к зеркалу, трепетно касалась волос Надежды Ивановны, перехватывала из рук гребень и, расчесывая, млела: — ​Что за волосы у тебя, Надежда! Что за волосы! А у меня какие-то рыжие кудряшки, да еще почему-то секутся, просто плакать хочется: ни расчесать, ни уложить, ни полюбоваться! Что делать? Говорят, корень лопуха помогает. Тебя, наверное, твой Герман за волосы полюбил?

Гера даже предложения мне не сделал: пришел как-то с — чемоданом и стопкой книг, сказал: «Общежитие закрыли на ремонт», — ​и остался. Мы уже потом расписались.

И почему у меня нет таких волос? — ​вздыхала Валерия, — поднимаясь на носки, чтобы дотянуться и заглянуть через плечо Надежды Ивановны в настенное зеркало. Заглядывала — ​и тут же уводила от прокля´того, лживого стекла взгляд: из-за плавной, женственной линии плеча подруги смотрели на нее круглые, водянистые глазки, потешно торчал напоминающий сливу нос, кудряшки казались ржавыми сосновыми стружками, раскиданными за ушами и по сторонам лба. — ​И вообще, всё в жизни устроено как-то неправильно: больше всего любишь то, чего у тебя нет. Это, наверное, для того устроено, чтобы человек стремился к чему-то. Взять хотя бы меня. Я знаю, чувствую: если чего-нибудь захочу — ​ну, очень-очень! — ​то непременно добьюсь этого. Ни перед чем не остановлюсь, не отступлю ни на шаг, даже задумываться не стану.

Глаза Валерии темнели, блеклая голубизна наливалась празеленью, —​и она поспешно уводила от зеркала неутолимый, пробалтывающийся взгляд и начинала прощаться:

Пойду я, Надежда. Завтра первый урок, да и припозднилась с тобой: за окнами ночь уже. 

Подруги целовались на прощание; при этом Валерия снова думала о Надежде Ивановне (какая у той молодая и нежная кожа, каким ровным шафрановым слоем лежит на ней загар) и невольно сравнивала ее кожу со своей, мучнисто-белой, веснушчатой, мгновенно обгоравшей на солнце до нежно-розовых лопающихся волдырей.

И — ​уже в дверях, еще раз чмокая Надежду Ивановну в щеку и как бы спохватываясь — ​говорила с усмешкой:

А Герман на заводе? Что за дела могут быть у женатого — мужика по ночам? Домой не тянет его? Гляди, Надежда, он у тебя на виду; уведут —​не побрезгуют.

Кому он нужен, кроме меня, — ​ответно улыбалась Надежда — Ивановна. — ​Сезон в разгаре, день и ночь хозяйства свеклу свозят. Кроме того, трудно ему сейчас: директор третий месяц болеет. Врачи говорят, надежды нет, что встанет. А ведь какой хороший человек — ​Николай Иванович!

Значит, директором может стать Герман? Вот так новость! — Будешь на заводской «Волге» в школу ездить, полсела кланяться тебе будет…