Волос А. Мешалда 16+

Журнальный гид

Волос Андрей Германович — прозаик. Лауреат международной литературной премии «Москва – Пенне» (1998), Государственной премии Российской Федерации за роман  «Хуррамабад» (2000), лауреат премий «Русский Букер» и «Студенческий Букер» (2013)  за роман «Возвращение в Панджруд» и др. Постоянный автор журнала.

Волос А. Мешалда : Книга семейных рецептов / А. Волос // Дружба народов. – 2021. - № 4/5.

Воспоминания детства сильнее и добрее любых других. Все видится через хрустальную дымку счастья и покоя. И еда тогда была вкуснее, и родители были живы, друзья казались на всю жизнь, а окружающие люди все были умнее и опытнее. «Книга семейных рецептов» об этом. Каждая глава - воспоминание о счастливом событии, герои разные, но объединенные общим подростковым возрастом. Время советское, еда скудная, но в каждой главе дан рецепт незатейливого семейного блюда, казавшегося небывалым  лакомством.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из повести «Мешалда»:

У Веты была подружка Элла. Элла подарила Вете на день рождения корову.
Корова была из папье-маше, пегая, в белых яблоках и на колесах. И такая большая, что на нее можно было садиться.
Конечно, это был потрясающий подарок. Но ведь и пятилетие — важный этап в жизни человека.
Элла и потом приходила. Подруги славно играли. А если ссорились, Элла расстраивалась.

— Ах, так? — говорила она. — Тогда отдай мою корову!

Вета понимала, что чудесная корова изначально Эллина, и безропотно отдавала. Элла укатывала корову домой.

Наверное, родители объясняли Элле, что, если она что-то уже подарила, нехорошо забирать подарок. Через несколько дней Элла приводила дареное животное обратно, благо жили недалеко — в одном бараке.

— Ладно, возьми, — хмуро говорила она. — Я же тебе ее подарила. Что делать.  Это теперь твоя корова.
— Хорошо, — соглашалась Вета. — Давай.

Они опять играли и дружили. Но ведь всегда может случиться что-нибудь такое, от чего дружба не крепнет, а наоборот.

— Что? Я так не согласна! Отдай мою корову!
— Ладно. Бери.

Потом отца перевели в Курган-Тюбе. Когда переезжали, все были только рады, что корова снова у Эллы, потому что на арбу она бы все равно не поместилась.

Курган-Тюбе кое в чем отличался как от Сарай-Камара, так и от совхоза имени Кирова — куда больше был кишлак. Но главная разница между ними состояла, на Ветин взгляд, в том, что на здешний базар приходил старик с мешалдой.

Уяснить, когда именно он приходит, было не так просто, он не придерживался сколько-нибудь регулярного графика. В обычные дни в рядах сидели почти исключительно свои, кургантюбинские. В четверг появлялись дехкане из окрестных кишлаков — оттого четверговый базар получался дешевый, всю неделю его потом вспоминали. В пятницу, наоборот, шаром покати, вообще никого: как ни борется советская власть с религиозными предрассудками, да ведь таджикам хоть кол на голове теши, у них все не как у людей, вот и после четверга не пятница, а такой день, название которого по-русски и написать-то правильно нельзя, потому что нет буквы для обозначения слитного произношении «дж», джума, — а все равно он у них праздничный и базара не бывает.

Может быть, старик был не тутошний, не всегда мог добраться. А может, наоборот, жил неподалеку, просто не каждый день заглядывал. Или, в конце концов, не всегда у него получалось намешать что следует: может, когда сахара не нашлось, а когда и яиц. В общем, как ни прикидывай, а не угадаешь.

Если старика на базаре не было, Вета разочарованно и мечтательно рассказывала матери, какая у него, наверное, вкусная мешалда. Помнишь ведь, говорила она, сюда приходит седой старик в старом чапане, сегодня нет, а обычно вот тут сидит, за огурцами или вон там, где морковка, и продает свою мешалду. Знаешь, какая она у него, наверное, вкусная.

И мать, прицениваясь к редиске или помидорам, рассеянно поддерживала беспредметный разговор: ну да, мол, отлично помнит она этого старика. Как не помнить, она многих тут знала, если не всех, и ее все знали, да и как иначе,  базарчик-то с гулькин нос, поневоле примелькаешься.

А если старик и правда сидел, постелив на землю чапан, а ведро с мешалдой и деревянной чумичкой разместив между босых ног в галошах, мать озабоченно и даже сердито говорила, что, во-первых, в мешалде этой нет ничего хорошего, дело-то нехитрое, болтай себе яичные белки с водой и сахаром, ну еще мыльный корень кладут, чтобы пена крепче стояла, и бадьян для вкуса, вот и вся премудрость, да неизвестно, из чего на самом деле этот бородатый старик в грязной чалме по теперешним-то несытым временам свою мешалду мешает. Во-вторых, что самая хорошая мешалда все равно вредная, от нее у детей зубы выпадают, у Веты и так уже двух нет, а между тем ей скоро в школу записываться, и если дело так пойдет, могут и не взять, там беззубые ни к чему, своих хватает. В-третьих, у них с собой ни плошки, ни даже газеты кулек сделать, так что и взять мешалду, когда купят, будет совершенно не во что. Ну и, наконец, что последние копейки они только что истратили на капусту, картошку и лук, а это куда важнее, Вета и сама должна понимать, уже большая.

Издалека мешалда была похожа на густую сметану, но пузырчатая и сладкая. Мама уже работала в завкоме, Костя едва ходить начал, а тут еще Миша родился, так что даже на базар Вета теперь бегала сама. И уж какая там мешалда, нынче не до мешалды, разобраться бы, сколько и чего купить, а на что точно не хватит.

Да и вообще, хоть ей тогда еще и девяти не исполнилось, а все равно взрослые себе мешалды не покупают, это лишь дети вечно ноют, купи да купи, сама сколько раз видела. 

* * *

В Курган-Тюбе был примерно такой же барак, как в совхозе Кирова. Только в совхозе Кирова назывался «инженерный барак», потому что там жили инженеры и технические работники с семьями, а здесь «барак хлопзавода». На самом деле и хлопзаводские, и кировские инженерные были не совсем бараки, не сплошной казармой, а с перегородками на шесть квартирок.

Их крыльцо, как и пять других, выходило на глиняный пустырь, на пыльную землю, намертво вытоптанную сапогами и копытами, выжженную солнцем до глянцевости желто-коричневого фаянса.

Сразу, как выдался свободный часок, отец вбил четыре колышка: два у самой дороги, еще два у стены по обе стороны от крыльца: честно поделил расстояние до соседских ступенек. И отгородил свой прямоугольник, натянув между ними тесемку. До темноты работал. Лопата спекшуюся глину не брала, а кетмень ничего, справлялся.

Соседи поглядывали. Кто уважительно кивал, кто пожимал плечами. Механик Никанор Петрович, к вечеру захмелившись, по холодку сидел на своем крыльце с папиросой.

— Ну что ты, Константиныч, — благожелательно вразумлял он. — Что ж ты  такой твердолобый, честное слово. Который день ковыряешься. Да разве может тут что-нибудь вырасти?

Папа в ответ лишь посвистывал. Если не слишком поздно приходил с работы,  час-другой проводил в палисаднике. Неторопливо рыхлил, без спешки носил ведрами воду от хауза, что во дворе больницы.

Через месяц-другой по границам участка вдоль натянутой некогда бечевки подняла пунцовые шапки фиолетово-зеленая клещевина. Чуть позже мать непременно разносила первые дары земли по соседям.

Все хрустели огурцами, нахваливали помидоры, Венька Любимов вообще всякий раз божился, что завтра же сам возьмется за лопату.

Один механик Никанор Петрович отказывался от угощения горделиво и  наотрез — под тем соусом, что ему подачки ни к чему, и вообще, дескать, он не любит, когда на пустом месте выставляются.

Словами дело не обошлось. Видя, что сосед не умеряет частнособственнической инициативы, грозящей в скором времени привести к прежнему игу и всеобщему закабалению, по прошествии некоторого времени Никанор Петрович как человек сознательный взялся за перо и написал куда следует, что Воропаев скрытый кулак, общих задач не понимает, а в массы трудящихся, радеющих за построение социализма, затесался случайно, если, наоборот, не специально по злому умыслу, так что хорошо бы разъяснить, не лелеет ли он коварных планов предательских козней.

Однако участковый, явившийся по сигналу исследовать вопрос, нашел, что сельскохозяйственная продукция производится собственным трудом без использования наемной силы и никоим образом не на продажу, а исключительно для нужд потребления разросшейся семьи, что же касается излишков производства, то они реализуются едоками посредством доедания, и то не каждый день хватает.

В итоге дело в целом развития не имело, но Никанор Петрович, не получив от властей должного удовлетворения, продолжал все семейство недолюбливать, за глаза называл рвачами и крохоборами и намекал, что у этих Воропаевых где-то есть волосатая лапа.

Так что они не очень горевали, когда на третье лето войны механик собрался к сестре в Малоярославец: немца уже прогнали, и она жила на пепелище. Да и собраться ему было — только подпоясаться: на обоих сыновей они с женой получили похоронки еще в самом начале, а сама она умерла годом позже.

Его комнату разрешили взять Любимовым, и теперь Вета с Наташкой жили через стенку.

Они и учились в одном классе, и в огороде Наташка всегда помогала. Понятно, что помогала не просто так, мама щедро наделяла Любимовых плодами Наташкиного труда. Но характер у Наташки был неровный и все напоказ, она непрестанно нудела насчет того, что ей ни кабачков этих, ни баклажанов, ни перца, ни огурцов с помидорами и на дух не надо, она тут рабыня, что ли, в пыли на жарище хуже кандальника, если бы участок свой был, тогда она согласна, на своем ей деваться некуда, свое есть свое, ничего не попишешь, тогда уж от зари до зари, как в царское время, так что пускай Венька собственную делянку огородит.

Наташкин отец был даже старше Ветиного папы, следовало бы называть его Вениамином Николаевичем, однако то ли по суетливости, то ли потому что слишком балаболил, но все в бараках кликали его Венькой — вот даже и Наташка. Вета удивлялась — попробовала бы папу своего Ванькой назвать! — и однажды что-то по этому поводу сказала, но, не найдя у подруги понимания, впредь помалкивала.

А на чужой земле за чужие огурцы с кабачками она ломаться не желает, продолжала Наташка, дергая сорную траву, у нее дел по горло, лучше с голоду сдохнуть, чем так вот тратить лучшие годы, и давай лучше пойдем с мальчишками на арыки ловить гамбузию, а то они сейчас смоются, а мы тут как дуры.

Когда речь заходила о гамбузии, Вета, хоть и знала, что спорить с ней пустое дело, все же не выдерживала. Ага, говорила она, ну конечно, чужие огурцы! а только если кто в огурец так вгрызается, что треск стоит до самого базара, то как же он ему чужой. И хочет Наташка за мальчишками бежать или не хочет, а полить все равно надо, значит, уж двенадцать-то ведер натаскать точно придется. И нравятся ей, Наташке, огурцы или не нравятся, а набрать нужно, так что пусть несет тот дырявый таз, что вчера взяла, и с концами. А если она, Наташка, думает, что ей, Вете, здесь такой уж прямо сахар, и готова ее предательски бросить, чтобы мальчишкам на арыках глазки строить, пусть катится колбаской по Малой Спасской, обойдемся без сопливых, подумаешь, и не такое видели.

Наташка смирялась. Натаскав воды, они и правда бежали на арыки.

Гамбузию в ирригационные канавы запускали нарочно, чтобы она там невозбранно плодилась и кишмя кишела, поедая личинок никчемного комара анофелеса, только и способного что разносить малярию. Когда Ветин папа начинал гореть собственным жаром, то, как бы ни пекло на дворе, мама наваливала на него все в доме одеяла, но и тогда его так трясло, что железная кровать ходила ходуном и дребезжала. В общем, гамбузия должна была навести в этом деле порядок.

Стоило опустить ладонь в воду, рыбки требовательно тыкались в пальцы, словно дрессированные, в ожидании подачки. Наташка сердилась: ну что за наглые! вы чего? мы вам хлеба, что ли, принесем, когда нам самим не хватает? анопелиса, анопелиса идите есть!

Пронзительно перекликаясь, плеща водой и оскальзываясь на глиняных берегах, мальчишки вдохновенно волохали в воде лоскутом марли как неводом, норовя зацепить неуловимое мельтешение. При удаче пара-другая рыбок оказывалась в ладошках, потом их набиралась горсть, а то и целая пригоршня. Если Вета приносила сковороду, разводили костерок, высыпали серебряную добычу, вся она приставала к накалившемуся чугуну и высыхала. Обжигаясь и галдя, делили и, несмотря на очевидную, казалось бы, недостаточность провианта, наедались от пуза. Потом ей приходилось драить сковородку, а если мать замечала следы копоти, то все спрашивала, чего такого ей не хватает дома, что она бегает барахтаться в глине хлопковых арыков.

Но так было лишь до козы. Правда, до козы были утки, тоже та еще зараза, семь штук уток, за ними как ни следи, а стоит чуть отвлечься, убредают всем кагалом, и когда мама возвращалась с работы, то, крепко обругав Вету, сама бежала их искать.

Но когда появилась коза, и вовсе не стало никакого житья.

Вообще-то папа хотел взять корову. У них ведь была когда-то корова, Эллина не в счет, самая настоящая была, живая теплая корова Катька. Но ее еще в начале войны свели со двора добрые люди. Хлев был рядом с бараком, папа неделю спал при ней, но потом уехал на две ночи в районы. Мама утром вышла во двор, а двери настежь.

Теперь мама противилась, говорила, что им не до коровы, что если папа и правда хочет корову, так пусть чаще дома появляется, а то она видит его по большим праздникам, одно название что муж, или на заводе при семенном фонде безвылазно, или знай трусит себе на кобылке Карлице, разъезжает туда-сюда по хлопковым полям, прямо как гусар какой.

Конечно, что ему не проехаться, он человек вольный.

А у нее, между прочим, трое на руках, она и без того света белого не видит, корова будет четвертой: ее с утра обиходь и подои и вечером то же самое. Да было бы еще тут стадо порядочное, утром отправил и до ночи забыл, так нет в округе ни стада, ни выпаса, будет животина и днями на глазах, на домашнем корме, вот и получается, что за ней уход как за малым дитем. А ведь она работает в завкоме, она не виновата,  что в Анапе училась в школе и тут из женщин оказалась самой образованной: и до второй-то ступени не все дотягивают, заканчивают вовсе единицы, а между тем всегда учителя говорили, что Красовская одаренная.

Так что она предлагает взять козу.

Но папа, с его деревенским, Орловской губернии детством на тихой речке Любовше, козы не понимал. Коза существо изнеженное и некаждодневное, козы у них только если барским детям на молоко да еще на пуховые носки, но и те барам, а мужику такое ни в лапти, ни под онучи. Так что благодарим покорно, но увольте, коза скотина благородная, яблони объедает и до капусты охоча, а мы люди простые, нам до козы еще грести да грести, нашенское дело буренка.

Какие онучи, Ваня, говорила мама, отмахиваясь. Ты главный агроном, ну какие лапти, перестань! У нас два погодка малые, им надо просто криком кричи, да и Вете, хоть бы не каждый день, стакан молока ой как нужен.

Купили Варьку.

Варька была красивая, рогатая, глаза большие, желтые, пронзительные. Зрачок не то вверх ногами, не то поперек, как-то не по-человечески, сразу не понять, да ведь на то она и коза. А взгляд пристальный — как упрется, так и не моргнет. По брюху шерсть лохматились, белые космы грязнились. Но спина и бока были такие, что хотелось прижаться и не отпускать. Душистый, острый и незнакомый запах ее жесткого волоса въелся в память навсегда, и если потом, годы и десятилетия спустя, изредка где-нибудь мельком всплывал, она машинально отмечала: Варькой пахнет.

Вете коза с первого взгляда так полюбилась, что даже и вопроса не возникало, кто за нее будет отвечать.

Первые два дня и Наташка Любимова не отставала. Куда Вета с козой, туда и она с попрошайством, неотступно, прямо ниточка за иголочкой, и все с одним и тем же: ну дай поводить, ну чего ты такая, ну немножко-то дай, ну хоть до Макарских дай довести, вот ты оказывается какая, когда у меня есть, я тебе все даю, а ты вон чего.

Но даже доходя с досады отказа до точки кипения, границу ссоры Наташка все же не переступала, держала себя в руках. Да и понятно: смерть как хочется пальнуть чем-нибудь вроде жадины-говядины, но ведь ляпнешь что-нибудь такое — и все, не видать козы как своих ушей, Ветка ведь ужас какая вредная!..

— Ага! Дает она! — торжествующе отвечала Вета, горделиво проводя Варьку под окнами соседнего барака по дорожке к пустырю. — А когда папа велел помидоры подвязывать, ты мне что сказала?

— Ну тогда же Сёмка меня на курган позвал! — плачуще восклицала Наташка, отчаянным оперным жестом прижимая к подбородку кулачки в цыпках. — Сёмка же! Если б не Сёмка, разве бы я отказалась?!

— Вот, сама как предательница готова за Сёмкой бегать, только пальцем поманит, — наставительно говорила Вета. — А сама теперь козу просит. Ладно, так и быть, веди уж до Макарских.

Но на третий день у Наташки нашлись дела поважнее, чем сидеть на пустыре возле козы.

Варьке тоже было скучновато, что уж говорить. Коза бродила на привязи вокруг центра вращения (обычно им является деревянный кол, а тут была Вета) и пощипывала редкие колючки внутри описываемого круга. Обглодав последнюю, коза некоторое время безнадежно копытила глину на манер северного оленя. Олени и впрямь добывают ягель из-под наста, но у Варьки не было такого шанса. Отчаявшись, она дергала привязь, давая понять, что пришла пора покинуть объеденную зону. Вета переходила на новое место, и все повторялось.

Однако если она увлекалась книжкой, рывок мог вырвать веревку из рук. Почуяв свободу, чертова Варька неслась куда глядели ее нечеловеческие глаза, а Вета бежала следом, спотыкаясь на буграх, поднимая пыль босыми ногами и то проклиная ее, то увещевая, то взывая к совести и рассудку, то снова осыпая бранью и доходя в запале аж до «ах ты гадина-распрогадина!», каковое выражение по всему Курган-Тюбе употреблялось лишь в исключительных случаях.

При этом в особо радостные минуты свободного веселья Варька, резко развернувшись, грозно галопировала навстречу, наставляя рога, чтобы забодать Вету нешуточно и насмерть, — а сворачивала в последний момент, словно летчицкий ас, что пугает противника тараном, а сам не такой дурак расшибаться.

В руки она давалась только в сумерках, прикинув, вероятно, что дома уж небось запаривают жмых и рубят сено. Хватит, что ж, набегались до отвала, нарезвились досыта. Вон и мама показалась, сердито грозя хворостиной, да девочка и без того готова удариться в слезы…

Однако все это были цветочки. Ягодки пошли, когда Варька принесла двух козлят.
Такие оказались хорошенькие, просто чудо! Белые, сахарные, пушистые, глазенки черненькие, голосочки тоненькие: ме-е-е, ме-е-е!
Житья вообще не стало: приходилось неусыпно следить, чтоб эти паразиты не высосали молоко.