Георгий Давыдов. Роман «Лоция в море чернил»

Никогда не замечали, что чернила шариковой ручки пахнут давленой миндальной косточкой? (Вот-вот, вы начали черкать по страничке и принюхи­ваться — хорошо, не видят домашние...) Не знаю, из какого-такого нефтепро­дукта размешивают теперешние чернила, но прежде чернила называли орешковыми, поскольку источником чернильной жидкости (несмело-коричневого цвета) служили так называемые «чернильные орешки» — круглые наросты вроде бородавок на дубовых листьях. Поначалу зеленые, к концу лета они набирают темно-дубовый колер. Если их раздавить — вытечет жидкость, на ней-то и настаивали чернила. А поэт и философ Владимир Соловьев считал, что чернильный орешек помогает от почечуя (недуг вообще-то писательский)! Не перорально, нет, — в кармане носил.

Хотите ощутить бредовость 1930-х? Пожалуйте. «Роман Пушкина — итог раздумий гениального представителя побежденного класса». Это был вынужден произнести почтенный историк литературы Николай Брод­ский, выпуская в 1932 году «Комментарий к роману А. С. Пушкина „Евге­ний Онегин"». Интересно, что во втором издании 1937-го фраза отсутствует. Появилась, правда, выдержка из «письма-наказа» рабочих Максиму Горь­кому: «Так вот, хотим мы такого романа, чтобы за сердце хватал, чтобы дал художественные образы, красивые и мощные, как памятник. Чтобы Иван Тарасович Кирилкин (б. беспризорный, ныне инженер и директор завода) стал таким же художественным типом, как у Пушкина Евгений Онегин...» При всем комизме (вы уже колышетесь животом), нельзя утверждать, что современные читатели и деятели литературы ушли сильно вперед в сравне­нии с простодушными трудягами 1930-х. Периодические оживления из-за опусов, касающихся «запретной темы» (ну, конечно! голову автору разве что чудом не оторвали) или вскрывающих «социальную язву» (следовало бы

Разумеется, это не отменяет «социального романа». Сразу вспоминаются «Отцы и дети». Другое дело, что неумные критики и «умные»  вывели «Отцов и детей» на первое место среди тургеневских романов. «Отцы и дети» не могут тягаться с «Дымом» (лучшим романом И. С.), да точки зрения «педагогической пользы» «Отцы и дети» проиграют «Дворянскому гнезду». Не хотите, чтобы современные школьники были серостью?  Тогда читайте с ними «Дворянское гнездо». Пилюля «Отцов и детей» не поможет — выветрилась.

«Русский доктор с Полоцка» — так сам себя называл белорусский (как теперь утверждают во всех «авторитетных» справочниках и учебниках) первопечатник Франциск Скорина, живший в конце XV — первой половине 16 ) века. Просветитель, переводчик, врач, садовник, путешественник (степень доктора получил в Италии, книги печатал в Праге) — он еще и был первым из русских писателей, предложивших нам автопортрет. Мы видим ученого доктора в кабинете, среди книг, сосудов для тинктуры, астролябии; на подстолье геральдическое солнце переходит в луну. Не сразу заметишь светильник со свечой и рядом пчелу — светильник, как сказано в Евангелии, нельзя спрятать, пчела собирает знания со всех цветков. Он одет по итальянской моде — берет и свободный кафтан с широкими рукавами, перед ним, разумеется, открытая книга, и он держит перо, чтобы отчеркивать нужные места, но смотрит Скорина на читателей. В нем нет патетики. Поэтому неуместно говорить, что он смотрит через расстояние в пятьсот лет, хотя это действительно так. Выглядит простецом, при этом — господин времени. Похож не на лорда Байрона, а на дедушку Крылова. Хлебные щеки, фигура мешком. Женщины на таких не западают. Знали бы, как он перевел «Песню песней»: «Се ты красна есь приятелко моя... Яко кожия красного яблока, таковы ягодки лица твоего... Яко столп Давыдов шия твоя... Бедр твоих яко запоны, еже уделаны суть рукою майстера... Ранила еси сердце мое сестро моя и невесто, ранила еси сердце мое единым оком твоим... На постелце моей искала есми того, его же милует душа моя...»

Вообще-то национальная принадлежность писателей — тема достаточная, чтобы усомниться в здоровом рассудке тех, кто специализируется на выдаче метрик и паспортов. Впрочем, дело не только в политическом рвении «молодых наций», торопливо скребущих по сусекам в надежде скрести колобков, вернее, Шекспиров. В писателях, в отличие от прочих¹собратьев по искусству, национальность присутствует дважды: в кровном происхождении и — в большей степени — в языке. Неразрешимую крестословицу для классификаторов загадал Набоков. Или, к примеру, поэт Балтрушайтис. Желание пришпилить его к литовской словесности продиктовано своего рода вежливостью. Он сам, сочинявший по-русски, в последние годы старался стать и литовским поэтом так же. Я надеюсь, все понимают быть современником Блока и Брюсова не то же самое, что современником  писателей неведомо-литовских.

Случается, национальную принадлежность писателя велят поменять лет через восемьсот после кончины. Примеры? Пожалуйте. Великий Низами (1141 — 1209), всю жизнь сочинявший по-персидски, в эпоху Сталина был объявлен... азербайджанским поэтом! Красть невест на Кавказе традиция давняя, но чтобы поэтов... Или это проявление кавказского гостеприимства?