Ермолович Е. Химера 16+
Журнальный гид
Ермолович Елена Леонидовна родилась и живёт в Москве, училась в Московском технологическом институте (дизайнер по костюму). Лауреат премии журнала «Дружба народов». Плутовской роман описывает историю похождений авантюриста и жулика, как правило, из низших слоев общества. В России жанр был не столь популярен, из-за исторических особенностей, не считая историй похождений Остапа Бендера.
Ермолович Е. Химера : Плутовской роман / Е. Ермолович // Дружба народов. – 2022. - № 9. – С.5 – 100.
В романе Елены Ермолович несколько авантюристов, практически все действующие лица. Это отсидевший свое Степка, вытащивщий на зоне счастливый билет и взятый под крылышко паханом. Это молодой красавец - москвич, взлетевший на самую вершину успеха, правда, благодаря оказыванию мужчинам услуг особого рода. И ценитель дамского общества Карл Лёвенвольд, тоже своего рода авантюрист. У судеб этих героев в романе есть зеркальные отражения людей, живших во времена Петра I.
Предлагаем вашему вниманию отрывок из романа:
На другой день Мишка уже не показалась Стёпке такой красавицей. Бледная, маленькая, с припухшими глазами, в шапке. Ничто не портит так человеческую красоту, как шапка. Мишка заехала за Стёпкой рано утром — тот едва успел кое-как помыться и почистить зубы пальцем, — и увезла его на новую службу.
С утра мело, и снег стоял в воздухе, как в сувенирном стеклянном шаре, Стёпка из-за снега толком и не разглядел Москву. Как в тумане, мелькали за стёклами фасады домов старого центра — будто тонкие надменные ангельские личики, бледно прописанные иконописцем. И иногда выступал из снега — как прежде тот рыбинский Мордор — какой-нибудь страшный современный стеклянный дом, торчащий среди изящных мансард, будто указующий перст.
Они доехали до Цветного, свернули во дворы, и Мишка остановила свою крошечную горбунью-машинку возле кирпичного дома, телесно-розового, с трубой.
— Выходи! Приехали.
Стёпка вышел, почти по пояс в снег. Отряхнулся, взбежал за Мишкой на стеклянное крылечко. Ему стыдно было себя, такого лохматого, маленького, в дешёвой одежде, да что поделать. По счастью, в холле Мишкиной фирмы не оказалось особенной роскоши, и в приёмной тоже. Так, два грустных фикуса, клеёная мебель, карта мира, ледяной мерцающий монитор и грустная секретарша.
— Гелечка, принимай, новый курьер! — не здороваясь крикнула Мишка и сдёрнула шапку. И тут же, чёрт побери, снова сделалась хороша — белые волосы взошли на её голове, как солнечные лучи, и Стёпка подумал невпопад — уж не влюбился ли он? Но нет, конечно же, он не умел влюбляться…
— Твой? — Гелечка лениво повернулась к ним на вертящемся своём стуле. Она была чёрненькая, светлоглазая, с клычками, как у акулы.
— И выдай ему пятёрку из праздничных, авансом, человек вчера освободился, — вместо ответа повелела Мишка, махнула им обоим на прощание и убежала прочь по коридору, на ходу выпутываясь из куртки.
— За что ты сидел? — Гелечка посмотрела Стёпке в глаза в упор — бледными, почти белыми, серебристыми глазами.
— Мента спустил с лестницы.
— Ого, — уважительно оценила Гелечка. Она порылась в ящиках, достала из конверта лососино-румяную пятёрку, вручила Стёпке, — расписку пиши!
Стёпка присел за отставленное в сторону «крыло» её стола, принялся писать: «Я, Малыга Степан Евгеньевич, получил аванс в размере…» Время от времени он поглядывал по сторонам — потолки в этом офисе были странные, кое-где сводами, как в русском тереме. Гелечка заметила его поглядывания.
— В этом доме раньше была конюшня. Князей Шаховских, — похвасталась она.
Стёпка огляделся вокруг уже без стеснения.
— И где конь стоял? Вот прямо здесь?
— Возможно.
В коридоре застучали шаги, явно большого человека. И большой человек вошёл — высокий, толстый бородач в костюме. Пиджак не сходился на нём и был расстёгнут, и дышал бородач тяжело, и глаза его, навыкате, с опущенными внешними уголками, были печальны.
— Моша, у меня совсем ничего не готово, — жалобно сказала бородачу Гелечка, и тот совсем увял. — Вот отправлю курьера, и я вся твоя, — кажется, она пыталась его утешить.
Моша пожал плечами, вздохнул с шумом, потопал прочь — шаг его долго бухал по коридору. «Странный офис, — подумал Стёпка, — все грустные, и все с ненормальными именами. Геля, Моша. Мишель Яновна».
— У вас есть работники с нормальными именами? — спросил он Гелечку. Та слегка опешила от такой непосредственности.
— Теперь вот есть — ты. А ты что, Степан Евгеньевич, дурачок?
— У меня синдром Аспергера, — соврал Стёпка, но потом прибавил правду: — И химеризм.
— А что — второе? — Про Аспергера Гелечка знала, смотрела «Теорию большого взрыва».
— Две группы крови в организме одновременно и, соответственно, две личности.
— И как они уживаются в тебе?
— Одна спит почти всегда, вот только сейчас проявилась, — Стёпка уже чувствовал, что его немного несёт. — Меня врачи не берутся лечить. «Мы таких больных не лечим, мы вас только изувечим». Не знают, как подступиться. Если случится аппендицит или какая другая операция — я просто умру.
— Ого, — повторила Гелечка, опять с интересом. Ресницы её, пластмассовые от туши, так раскрылись, что царапнули кожу под бровями. — «Случится аппендицит…» Ты сложно выражаешься, химерист Малыга с двумя личностями.
— А чем у вас фирма занимается?
— Бухучёт, аудит. Основные клиенты, будешь смеяться, колдуны — ИП Шахрай и ИП Муратов. Они так развернулись со своим колдовством, что налетели на обязательный аудит. По ООО-шкам, не по ИП, конечно. Ты как раз сейчас поедешь к Шахрай, отвезёшь ей доки по проверке. Знаешь Москву-то, сиделец, не потеряешься?
— Я москвич, — обиделся Стёпка.
— Ну отлично. Поедешь на Проспект Мира, локацию я скину.
— Мне некуда, у меня кнопочный…
— Ну, распечатаю, горе ты моё. Проездной купишь из подотчётных, чек не выбрасывай. Отдашь Шахрайше доки, потом обратно ко мне. Всё, утки, — на старт!
— Что? — не понял Стёпка.
— Мультфильм был, «Утиные истории», там говорили: «Утки — на старт».
«Как же я это богатство люблю и уважаю — с лебедями, с чучелами». Так Стёпка думал, поднимаясь по мраморным ступеням, и в зеркальном лифте стиля ар-деко, и перед резной, тоже до зеркального блеска заполированной дверью — в полировке отразился сам Стёпка, изрядно вытянутый.
— Курьер? — дверь открыл красавец с подбритыми висками, голый, в одном лишь полотенце на бёдрах. Смуглый, холёный, весь велюрово-гладкий, с играющими под бархатной кожей мышцами, как у породистого коня или пса — непременно гнедого.
— Ага, — согласился Стёпка.
Красавец смотрел мимо него и, кажется, вовсе не видел. А вот Стёпка, что забавно, этого красавца отлично знал — то был Марат, Муратов Иван Дмитриевич, девяносто первого года рождения. Статья сто пятьдесят девятая, часть вторая. Он и на централе был точно такой — вечно полуголый (жара стояла), лощёный, с выбритыми до синевы висками и с сощуренными глазами — близорук был. Этот Марат по профессии своей был альфонс, разводил по телефону стареющих дурочек. Злюка, дурак, картёжник, наркоман. Он Стёпку тогда, на централе, к счастью, в упор не видел, вот и сейчас не разглядел.
— Мамочка, к тебе курьер! — крикнул Марат куда-то в комнаты, и голос его затанцевал в потолках скромным эхом. И Стёпке: — В комнату иди, только разуйся.
Стёпка стряхнул с ног, не развязывая, великоватые ему кроссовки, и поплёлся в комнату, оттуда его уже звали:
— Мальчик, сюда!
Стёпка вошёл и увидел ИП Шахрай — тётку типажа «мечта отставника», в спортивном, она сидела верхом на тренажёре-велосипеде и лениво крутила педали. В комнате царил то ли запущенный ремонт, давно одолевший хозяев, то ли просто бардак. Коробки, мебель в чехлах, лампа вместо люстры.
— Давай! — Шахрай протянула руку со своего велосипедного трона.
— Я не мальчик, мне двадцать два, — Стёпка отдал ей папку. Всё в нём протестовало от такого амикошонства.
— Мальчик, — невозмутимо возразила Шахрай, не глядя на него, пролистывая папочное содержимое, — я же вижу, не ври.
Глаза у неё были подведены, как у египетских мумий: синим, и до висков. На толстухе такое смотрелось так себе.
— Я девственник, — сурово уточнил Стёпка, — но это не повод меня унижать. Даже если вы как ведьма это и отлично видите. Вы же не знаете моих обстоятельств.
В коридоре отчётливо взоржал подслушивавший Марат. Шахрай оторвалась от бумаг и свысока — с высоты же, — но и с интересом поглядела на Стёпку:
— Я могу тебе погадать. Пять тысяч.
— Да спасибо, не надо, — у Стёпки всего было столько, да ещё и минус проездной.
— Тогда иди, — отпустила его Шахрай с одновременно отбрасывающим жестом.
— Мамочка, ещё же к Объедкову! — из коридора напомнил Марат.
— Съездишь ещё на Китай-город? — сказала Шахрай, в словах её присутствовал вопрос, но то был, несомненно, приказ. — Иваша, скинь ему локацию!
— Мне некуда скидывать, у меня кнопочный, — сознался Стёпка, выходит, соглашаясь и с Китай-городом, и с Объедковым.
— Я ему нарисую, — посулил из коридора Марат, пришёл в комнату с ручкой в руке, и на одном из документов мгновенно начертил план-схему. — Вот, направо, направо, вверх по Солянке, в арку, по лесенке, и там он и сидит, на своём чиппендейловском стуле.
— На чём?
— Да увидишь. — Марат выпрямился, поправил на поясе полотенце и протянул Стёпке листок — так на него и не глядя, глядя в сторону и чуть вверх. — Давай, стартуй! Вот это отдашь.
И вложил, мгновенно и воровато, в руку Стёпке целлофановый, торпедочкой, свёрток. Эх. Стёпка мгновенно угадал, что это, к сожалению. Но, увы — растерялся, поддался обаянию момента. И взял.
До Китай-города Стёпка ехал в метро по прямой, а напротив него развалился на сиденье персонаж в костюме коровы. Таком, по типу мягкой пижамы. Какая-то дублёнка невразумительная была, конечно, сверху накинута на персонажа, но в общем и целом… Стёпка подумал — что сказал бы Бес про такого вот человека-корову? И пришёл к выводу, что Бесу на всего этого типа, с рогами его и хвостом, хватило бы единственного слова — «неприемлемо». Бес вообще был краток в определениях, брезговал растрачивать себя.
Улицу Солянку едва-едва расчистили от снега, лёд кое-где лежал под ногами горбом. Так, то перепрыгивая, то перешагивая через снеговые препятствия, добрался Стёпка до искомого особнячка, позвонил в дверь. Его впустил даже не охранник, настоящий ливрейный швейцар.
— К Объедкову? Второй этаж, прямо из лифта, — напутствовал он чуть опешившего Стёпку.
Было тут отчего опешить. Шахрайшина роскошь по сравнению со здешней была ничто. В холле, и в лифте, и на втором этаже царил стиль — настоящий, выверенный, не Шахрайшин новодельный непонятно какой эрзац. Колонны, фарфор, берлинская зелень и элегантная лепнина в духе фон Графа — позднее, увядающее барокко. На стенах висели настоящие картины — Стёпка, знакомый с искусством семидесятых, признал зомбических работяг Попкова и сомнамбулических мардариев и премардариев, как капля с ушами, Целкова. И в таких прихотливых барочных рамах висели они — что вздрогнешь.
Прямо по ходу от лифта манила распахнутая дверь, судя по всему, в приёмную. Стёпка бесшумно просочился бочком — здесь красота цвела ещё пуще, высились резные напольные часы с башенками и автоматонами. Мебель стояла не чиппендейловская, правда, а бидермейер. Но Стёпка не понял разницы, он не знал мебельных стилей, он просто опять проиграл в голове пассаж про «лебедя и чучела».